“Когда над скинией Закона Просела талая земля, Миндальный посох Аарона Процвёл, губами шевеля.” Оптика сдвигается. Время исчезает, будто его нет и не было. Кстати, пристальный взгляд заметит в этих строках и эклогу памяти Мандельштама (“миндального дерева”), который “лежит в земле, губами шевеля”. Итак, пировать с предшественниками, как с приятелями, живущими по соседству, создавать на основе их языка свой собственный. Есть и третье слагаемое в этих замечательных стихах: не слушаться здравого смысла, не верить дежурным истинам – но приглядываться к ним в поисках внутренних противоречий. “Как детская пьеска на двух обнажённых Мы сыграны нотках. Да только не нам у Автора клянчить концовки мажорной; И жалость к живущим на шее, как жёрнов, И тьма мирозданья валит по пятам.” Рожанская верит в Бога не меньше (но и не больше), чем Тютчев или Достоевский – неплохая компания. Вера и смерть, красота и страдание, отчаяние и восторг – непримиримые, но сосуществующие полюса ее вселенной, между которыми и возникает силовое поле и электрический разряд того, что называется подлинной поэзией. Из книги «Стихи по-русски» «Оттого, что жила я счастливо…» Оттого, что жила я счастливо И земных не знавала цепей, Королева растений, Крапива, Зацветет на могиле моей. Всех оттенков зеленого цвета, Словно девка на выданье, зла – Это загодя варится лето, Так, что пена бежит из котла. Распахни на рассвете калитку, И гостей назови полон дом, И наполни зеленым палитру, А стаканы наполни вином. Потому, что за легкий характер И за легкую жизнь на земле, Подарили мне тысячу братьев И сестер на крапивном стебле. И над каждым весенним оврагом, Где цветет она, глядя на юг, Распивают зеленую брагу За зеленую память мою. Февраль Где в трех соснах кружил Улисс, Февраль гоняет снежных лис, И в небе, белом от шутих, Он делит пряжу на двоих: Зиме – моток, весне – моток. Любовь и воздуха глоток. И мы, подняв воротники, Земли и неба должники, Роняем тени в водоем, Любовь движеньем выдаем, Счастливы, молоды, вдвоем. А потому, что, франт и враль, Гуляет висельник-февраль И поднимает свой бокал За тех, кто в мире не устал. «Воистину, в стране моей…»
Воистину, в стране моей Есть, где двум птахам разминуться, Из с лишним двадцати морей Напиться, козликом проснуться, И можно с ближним не столкнуться, Идя по жердочке своей… «А ты думал – в России луга да снега…» А ты думал – в России луга да снега, И раздолье у нас петухам да стихам. А в России лафа палачам да грехам, И теплынь на дворе, да под сердцем пурга. У нас души, как иней, чисты до поры, До поры, до звезды, до скончания дня, А как солнце зайдет, запоют топоры, Неповинные кудри к земле наклоня. Мы кукушкины дети в сорочьем дому, Нам сиротской печати с чела не умыть, Но в вишневом саду и в кабацком дыму Научились любить свою бедную мать. Яко зрел на земле нищету и войну, Яко нас полюбил, дураков и ворьё, Ты помилуй дурацкую эту страну, Помяни её, Боже, во Царстве Твоём! (Гарику Суперфину) «Не вовремя снега в России тают…» Не вовремя снега в России тают, И по утрам права качает стыд, И бес изгнания шалит, А без него в России не светает. И я поеду обронить платок И у Смоленки попросить прощенья, Где царь просыпал между вод песок И посадил чугунные растенья. А Петербург, как вечно, белокур И знает, как сводить с ума поэтов, Ты без меня прости ему за это О киверах недобрую тоску. Ни ветки здесь, ни камни, ни дома Моей кончины скорбью не отметят, Санкт-Петербург, любимая тюрьма, Куда ты дел последних три столетья? И оттого Эвтерпе баловать Среди мостов. Поберегись, прохожий! И голос есть. Но помоги мне, Боже, К Антихристу Россию ревновать. «Сошли меня, Отче, из этого края…» Сошли меня, Отче, из этого края. Я здесь на земле ничего не люблю, А только в метро пустоту занимаю И едкую дурь на погоду валю. Собак без фамилий и честной породы Я всех всё равно не могу подобрать. А Гейне по-русски в таких переводах, Что мне при Тебе неудобно сказать. А в города Лимба туманном предместье, С ореховой удочкой, в теплой траве, Я вечность – и дольше! – была бы на месте, И даже открыток не слала б Москве. На корточках сидя, беспечно и вечно Удила бы месяц, не смея войти Туда, где под матовым шаром аптечным Вергилия с Блоком скрестились пути. |
