Лицемерный век. Ложь строится из грандиозных, многосоставных конструкций, вздымается к небу Вавилонской башней, чтобы однажды упасть и похоронить к чертям собачьим всё человечество. Правда же – она проста. Как дурачок. Ещё месяц я протяну. А потом что? Кормиться своими «возвышенными мыслями», питаться ощущением нонконформизма и святым духом? Или просто попросить денег у отца.
Кстати, об отце. Сегодня еду домой, в далёкие дали. Просил меня выбрать в интернете недорогой нагреватель для воды. Тяжёлое похмелье от ничего не собиралось уходить, поэтому мысли путались. Сегодня я еду к далёкому и недоступному отцу.
Пока садился за компьютер, бросил небрежный взгляд на книги подле кровати. Томас Манн, Эмиль Золя, Марсель Пруст. Книги, как книги. Начатые когда-то и растворённые в бесконечном повествовании моей жизни. Такие произведения не заканчиваются. Странная у них любовь там, мне даже порой было смешно. Вздохи, охи, тонны писем, взгляды украдкой и обещание чувств до гроба. Странная любовь, не наша, не человеческая. Нет, может, герои этих книг и могли предугадать, где они будут через год, два, десять, предвидеть, в каких землях лягут их бренные останки. Наверное, поэтому они и клялись в вечной любви, не боясь святотатства. В нашем обществе в вечной любви клянутся только когда хотят снимать квартиру на двоих, потому что так дешевле. Мне странно от этих героев. Странно и завидно. Боюсь. Потому что знаю примерно, где буду завтра или через пять лет. Как бы я не смотрел на будничное, как бы плотно не занавешивал створки своих глаз, но оно всё равно маячит и мелькает насмешкой. Здесь вступает золотое правило в силу: хочешь жить, лучше ничего не видеть, не слышать и не чувствовать, а если уж имел неосторожность, то сразу же забыть или не замечать. Любовь же для меня – непозволительная роскошь или глупый идеал. Подобное в мрачных мыслях недостижимо. Любовь к женщине для меня – это слишком дорого. Или дорога? Да и вообще, люди переоценивают книги и писателей. В мёртвых буквах текста на самом деле очень мало толкового, а истины там и того меньше. Моё чтение – это высечение из пустых знаков книг небольшого количества знания. Его действительно там немного. Ведь писатель – это неумелый вор. Он крадёт у жизни, смерти, вдохновения… получается то, что получается.
Чёртовы думы! Опять решили меня закопать. Ладно, неважно, делайте, что хотите! И ты, фантазия, даю тебе полный карт-бланш. Какой нагреватель для отца? Вот неплохой, на восемьдесят литров. «ТермоМир». Что за идиотское название! Впрочем, я заметил, что для моего русского уха удачных брендов почти не бывает. На английском же, даже Cumshot звучит убедительно. Язык торгашей, сентиментальных песен и недурственной литературы. А русский? Пьяниц, безумцев и пророков. Если есть Бог в виде бородатого мужика, то он точно больше похож на Льва Толстого, чем на Хемингуэя. Только что толку. Так «ТермоМир», «ТермоМир». Надеюсь, отца устроит. А вот и он, лёгок на помине. Надо сменить сигнал вызова, а то я аж подскочил!
Голос отца был отрешённый, как и всегда. Когда отец спрашивал про мои дела, в нём не было и нотки участия. Отсутствовал и оттенок сочувствия, когда ты с ним делился бедой или радостью. Он всегда говорил так, будто не причастен к тебе и твоей жизни. Отец довольно сухо поинтересовался о времени моего отбытия к нему.
– Поздно, – заключил он, – слишком поздно.
Я мог бы постараться пораньше, но лучше я с радостью придумаю себе дела и сошлюсь на них.
– Поздно, – напомнил он, – слишком поздно.
Лучше же, чем никогда! Отец, «моё поздно» того гляди, хохоча пенистым смехом, превратится в никогда. Я удерживал «моё поздно» одной силой воли, а сила воли у меня никакущая. До тебя, отец, путь не близкий. Я уже не уверен, что помню, где находится родной дом. Может, его уже давно нет?
– Поздно, – роптал он, – слишком поздно. Толик, давай пораньше.
Отец, такой неизвестный и далёкий, положил трубку. Он любит меня, я в этом почти уверен. Очередные броски неуловимых мыслей клубящейся пустоте…
В ответ мне сразу грянули струны, вернее не струны, а соседи дали понять, что они проснулись. Играла их любимая песня, звучащая сейчас из каждой щели; песня от группы с хроническим алкоголиком в виде фронтмена. Да-да, про ваш музыкальный маразм всё понятно, дорогие соседи. Глинка, Мариинка, Ван Гог, Сартр, Мухина, Верхарн – просто набор букв и звуков. Я достаю из широких штанин, свой боди-позитив, напомаживаюсь феминизмом и борьбой за права меньшинств. Что там ещё сейчас модно? Деградация современного человечества в том, что вместо придумывания культурных и контркультурных явлений, они создают новые бессмысленные названия для старого. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под одноглазой луной. Если эта шлюха ещё раз споёт припев отвратительной песни, я разгромлю здесь всё, я уничтожу этот сраный мир, во главе которого стоит общество, спящее вечным сном.
Какие бы дела себе на сегодня выдумать? Когда денег нет, всё усложняется и облегчается разом. Количество паттернов поведения сокращается, а соблазны отпадают сами по себе. Если не хочешь голодать, то уж придётся немного поступиться желаниями.
На меня уставилась икона преподобного Сергия Радонежского. Не знаю, с каким он чувством на меня смотрит, может, как на великого грешника, а, может, что-то видит во мне особенное. Но мне почему-то показалось, что преподобный навострил на меня взгляд, как на Анатолия Бодрина, не больше и не меньше. Забавно было бы писать иконы, как стереокартинки-переливалки. С одной стороны, посмотришь: преподобный радостно одобряет все твои поступки, а с другой: хмурится, суля вечное адское пламя. Не важно. У меня простая икона Сергия Радонежского. Её мне подарил отец, чуть ли не единственный вещественный подарок от него. Каков подарок! Вообще, иконы меня всегда пугали. По крайней мере, православные. Западные, из тех, что видел, скорее вселяли покой, а наши – страх. Когда я был помладше, и мы с отцом приезжали в Москву на выходные, вместо ужастиков в кино, я просил его сводить в Третьяковскую галерею на первый этаж, где иконы тринадцатого века и позднее. Троица Рублёва чудесна; чего не скажешь об остальных ликах от неизвестных иконописцев. Подарок отца, Сергий Радонежский был ничего. Его не назвать вселяющим страх, но и покоя икона дарила примерно столько же. Здесь было непостижимое и трансцедентальное, неосознаваемое вперемешку с человеческим. Классная борода, преподобный.
Задумался о природе страха в православии. Тот вид конфессии, что есть сейчас – действительно отражение русского духа. Или он уже так обмельчал, что справедливее было бы его назвать русским душком? Не важно, как не назови, а смысл не поменяется ни на йоту, только найдётся больше обиженных. Допустим, тот же страх и строгость в обрядах. Определённый тоталитаризм, внушаемый с церковной кафедры. Нет, ты, конечно, можешь думать по-другому, но вряд ли попадёшь в гости к Богу после смерти. Даже скорее это – авторитаризм, маскирующийся под демократию. Лишь одна видимость каких-то либеральных преобразований, осторожные мысли от священнослужителей, противоречащие официальной догме. Впрочем, ничего радикального. Показушная роскошь с золотом, демонстрирующая, какое место занимает посредник бога между самим демиургом и простой чернью. Конечно, золото для кого-то – красиво. Любая ли категория красоты может попасть под духовную длань? Красота может идти только от Бога. Что там было у Оскара Уайльда? Слишком грешен, да ещё и гомосексуалист, а за его образ Иоанна Крестителя в былые времена вообще четвертовали. Страх. А ведь когда-то православная церковь была в лоне Греции-матушки, и там даже иконы симпатично выглядели. Православие! И здесь дух Руси передан! Неважно, каким мы идём путём, неважно, что заимствуем, что славим, главное, что это правильно и переделано на наш лад. Словно адаптация американского ситкома под наши реалии. Правильно с какой стороны? Национальная идея – особый разговор, идея, которой нет. Зато она правильно славится. Ну раз правильно, значит, право имеет. Я всё равно люблю русскую церковную конфессию, пусть во мне горит католическая польская кровь от дедушки. Я всё равно люблю православие. Потому что я – русский. Люблю за схимонахию и идеи умерщвления плоти, люблю за мудрецов, что без книг познают мир лучше учёных, люблю уединённые приходы, разбросанные по глубинкам. Что греха таить, люблю за идиотские высказывания церковных функционеров, за мракобесие и средневековье в головах верующей толпы, с трудом отличающей Иуду от Иисуса. Люблю за то, что никто не читает библии, а прочтя, не понимает и четверти. Какая библия? Там вообще рассказывают о далёких землях, где девяносто процентов православных никогда не побывают, ибо авиакомпании повысили топливный сбор, а курс рубля рухнул в энный круг ада. Как же всё противоречиво! Россия – страна противоречий, рождает таких же людей. Люблю.
