У ада было название: посттравматическое стрессовое расстройство, ПТСР. В него можно вляпаться с размаху даже через четыре года после трагедии, даже если речь идет о закаленном копе, привычном к самым отвратительным преступлениям.

– Маленькое отступление: я видел в вашей медицинской карте, что два года назад вы прошли курс лечения доксициклином от разновидности прионовой болезни, о которой я никогда прежде не слышал. Некая… «короба»…[5] Какие-либо ее осложнения дают о себе знать?

Николя Белланже сидел напротив доктора Тьерри Эбера в психиатрическом отделении для взрослых клиники «Питье-Сальпетриер» в Тринадцатом округе. Он сжимал обеими руками колени. Дело о короба было, безусловно, одним из самых мрачных и тяжелых в его карьере.

– Никаких. Болезнь захватили вовремя, она не успела развиться.

– Отлично. Ладно, вернемся к нашей программе. Я вам еще раз объясню, как действует воспоминание.

Николя принимал участие в исследовании, называемом «Франция Живая Память», предназначенном прежде всего для помощи страдающим ПТСР жертвам терактов в Париже и Ницце, а также для всех добровольцев. Разумеется, случай его травматизма совершенно особый, он восходит еще к 2013 году и никак не связан с атаками исламистов, но то восхождение на голгофу страдания, которое непрестанно прокручивалось у него в голове, как и безуспешные попытки как-то этому противостоять – гипноз, транквилизаторы, кокаин, – вполне оправдывало включение его в программу.

– Воспоминание не является чем-то застывшим в нашем мозгу. Всякий раз, когда сознание его воспроизводит, оно меняется. Например, некая ситуация вызывает у вас воспоминание из детства, когда вы бегали мальчиком по пляжу. В этом воспоминании вы одеты в зеленые плавки, хотя на самом деле плавки были синими. Мозг не выносит пустоты и постоянно ее заполняет, чтобы воспоминание могло считываться логическим образом. И новая версия, та, где вы в зеленых плавках, будет заново записана в долгосрочной памяти до следующего раза. В противоположность расхожему мнению, чем чаще мы возвращаемся к воспоминанию, тем сильнее оно меняется, все больше удаляясь от истины.

Николя не отрывал взгляда от лежащего перед ним письма, составленного в соседнем помещении и описывающего ту неоперабельную болезнь, которой он страдал, – худшее воспоминание в жизни. Каждая фраза, перенесенная на бумагу, была кровоточащей раной. Его персональный бука ждал его там, на белом листке бумаги.

– Воспоминание состоит из сенсорной части – звуки, образы, запахи – и из эмоциональной. Именно вторая часть порождает стрессы и кошмары. Препарат, который вы приняли около часа назад, дюмеронол, помешает эмоциональной нагрузке усилиться при воспроизведении и провести таким образом перезапись травмирующего воспоминания. Дюмеронол, вообще-то, является бета-блокатором, предназначенным для гипертоников и страдающих сильными мигренями. Возможно, у вас проявятся довольно серьезные побочные эффекты: бессонница, учащенное сердцебиение, дрожь, а также эпизодические и довольно короткие тревожные состояния. Также желательно, чтобы вы избегали мест, связанных с травмой: в вашем случае темных пространств, подвалов и подземелий… Все понятно?

– Не совсем. Я не хочу все забыть. Вам это может показаться парадоксальным, но я хочу помнить, что произошло, я хочу сохранить это в себе. Я не хочу забывать обстоятельства смерти Камиль.

– А вы и не забудете. Как я уже сказал, вы сохраните образы, звуки, запахи, но по мере наших еженедельных сеансов вы отдалитесь от тех эмоций, которые с ними связаны. Как если бы вы нажимали на больной зуб, из которого удален нерв. Камиль больше не будет то и дело вторгаться в вашу жизнь. Угнетающее вас ощущение, что она, точно призрак, постоянно присутствует, мало-помалу исчезнет. Как только будете готовы, прочтите мне ваше письмо.

Такова цена выздоровления: согласиться, чтобы его памятью манипулировали, чтобы с его воспоминаниями играли. Открыть сундук с самыми интимными чувствами и вручить их постороннему. Николя считал такое вмешательство в его разум ужасающим, но разве у него есть выбор?

Он взял листок. Писать следовало в настоящем времени и от первого лица. Снова пережить и со всей силой, тщательно подобранными словами воссоздать весь кошмар последних дней ноября 2013 года.

– Этой ночью я иду первым. Спускаюсь по ступеням, которые ведут под землю, в темноту, потом пробираюсь по карьерам. Там есть статуи, вырубленные из камня, надписи, возможно оставленные немецкими солдатами во время Второй мировой. Все это мрачно до жути, но я все дальше ухожу в темноту, все глубже, с единственным фонариком в руке. Потом коридоры становятся у´же, путь преграждают осыпи, мне приходится ползти на коленях, пока я не оказываюсь в большом черном зале, где замечаю вдали слабый свет свечей. Я слышу звук сыплющихся камней позади. Это Франк Шарко, мой коллега, который присоединяется ко мне. У него замкнутое, мрачное лицо, и сейчас, когда я пишу это письмо, я отчетливо вижу каждую его черточку, будто он здесь, прямо напротив. Вот это мне труднее всего переносить из всего, что происходит у меня в голове: реализм. Шарко приказывает мне оставаться на месте и обходит меня. Я иду за ним, он не хочет, чтобы я заходил в зал, но я отодвигаю его с дороги… Я…

Николя поднимает затуманенные слезами глаза на психиатра. Голос его уже не раз срывался.

– Простите, вообще-то, я не из слезливых.

– Это нормально, что вы расстроены, иначе вас бы здесь не было. Однако крайне важно, чтобы вы прочли свое письмо до конца.

Коп глубоко вздыхает. Тьерри Эбер говорил успокаивающим тоном, а Николя прежде и представить себе не мог, что окажется лицом к лицу с психиатром, но обратной дороги нет. Он больше не желает возвращаться в ад алкоголя и наркотиков. Блевать ночами, рвать на себе волосы, дрожать, скорчившись на полу. Эта программа его последний шанс.

– …Я различаю большую белую простыню, подвешенную и подсвеченную с другой стороны. Похоже на крыло гигантской птицы. Вижу на ней тень распятого тела с распростертыми руками, парящего в метре от земли. Я знаю, что это она, знаю, что это Камиль, и мир рушится. Я захожу за простыню. Камиль смотрит на меня широко открытыми глазами. Ее грудь распорота, ей причинили боль. Эта картина возвращается без конца. Взгляд, который она мне посылает, черная рана, похожая на втягивающую меня бездну, втягивающую до сегодняшнего дня.

Николя бросает письмо на стол, бумага обжигает ему руки. Четыре года, а у него по-прежнему ничего не получается. Как одно лишь упоминание о пережитом может разрушать вас, вызывать пот и дрожь? Это письмо ему придется перечитывать на каждом сеансе в течение восьми недель, после приема дюмеронола. Долгий крестный путь.

Психиатр делает какие-то записи, просит приносить письмо на все последующие встречи.

– Держите его под рукой, в ящике стола например. Хорошо, если вы будете о нем думать, осознавать его присутствие рядом, но не перечитывайте его вне этих стен, так будет лучше. Увидимся через неделю.

Беседа закончена. По его словам, потребуется два или три сеанса, чтобы появились первые благотворные результаты этой терапии.

Николя вышел с тяжелой головой, как же она болит… Его взгляд упал на лицо молодой женщины лет тридцати, сидящей в приемной. Сумочка на коленях, спина прямая, но глаза ее расширяются, когда она его видит. Николя хотел было остановиться, но доктор Эбер уже за спиной. Женщина встает и, проходя мимо него, успевает бросить:

– Пожалуйста, не говорите никому. Это очень личное, и никто не в курсе.

Она торопливым шагом заходит в комнату, из которой он только что вышел. Николя не может опомниться. Взволнованный и задумчивый, он раскрывает зонтик и пешком спускается по бульвару Опиталь. Идет быстро, чтобы снять напряжение, забыть про сеанс и свой панцирь, который специалист взломал в два счета.