– Die grausamste ist die un-dank-bar-keit…verrat!3

– Уберите это, – не требуя перевода, поморщился в сторону седовласого пленника политрук.

– Что? – лейтенант Синицын непонимающе вскинул брови.

– Моцарт! – Хавив, не обращая внимания на переводчика, раздражённо топнул ногой. – Этого, – он кольнул взглядом майора, – в общий барак. Воды не давать! Баланды соответственно. И объясни по доходчивей этому маразматику, если не одумается и не начнёт к вечеру давать показания, я прикажу его расстрелять. Нет, не расстрелять, а обработать его паяльной лампой, как баварскую свинью.

– Но это ж не наш …Не советский метод! – поперхнулся Синицын.

– Так точно! В десятку, товарисч-ч лейтенант. Советский, гуманный метод нацистам чужд! Посему, будем руководствоваться методом врага. С волками жить…Или вы, таки не согласны? – грачиные глаза, как гвозди, впились в розовощёкого лейтенанта.

Синицын благоразумно промолчал, потупил взор, остро чувствуя на себе прицел чёрных, блестючих глаз. А губы политрука растянулись в узкой, длинной улыбке. Он был доволен собой, умением находить с подопечными общий язык. И правда…Если Борис видел, что, скажем, какая-то беседующая группа из личного состава теряла интерес к его агитационно-пропагандистской речи, умолка, или назревало разногласие, то он тут же подходил, вставлял несколько «бодрящих» фраз, подкручивал, по его собственному выражению «в разболтавшемся механизме ослабевшие пружины – винтики» и готово! – давал разговору иное «товарищеское» направление, должный тонус.

Хавив смачно чиркнул спичкой, оживил потухшую папиросу. Старший сержант Воловиков лениво, огромным валуном отломился от нагретой печным жаром стены. Тяжко прошаркал подкованными каблуками сапог до майора. Сковырнул его с табурета и, крепко сжимая плечо грязными пальцами, косясь на немца дичалыми глазами, хрипато реготнул в ухо: – Пошёл что ли, чучело.

Август Делер в кителе нараспашку, с оторванными с мясом пуговицами, кутая подбородок в куций ворот, обернулся. Хотел напоследок хоть взглядом образумить – взбодрить Генриха, но звероподобный русский сержант с автоматом, крепче склещил на его плече бурые пальцы и зло прорычал:

– Иди, рыбья холера! Не то пристрелю.

* * *

– Так на чём мы таки остановились, товарисч-ч Синицын? Враг дожат…и выразил благоразумие сотрудничать с нами?

– Так точно, товарищ капитан. Фриц готов рассказать всё что знает, хм…если не убьём.

– Убьём, если не расскажет или соврёт. Однозначно убьём… – вздохнул Хавив и затянулся папиросой, накрепко сжимая промеж пальцев, покрытых чёрными волосками, изжёванный, мокрый, картонный мундштук. – И это тоже обязательно передай ему.

Политрук по-хозяйски прошёлся по застенку, остановился перед Шютце и тот подумал: его снова ударят, начнут избивать. Но…дознаватель не тронул его и пальцем, не было угроз – оскорблений. Какое-то время, покручивая в пальцах папироску, топыря тёмные губы, он вообще не смотрел на пленника, а на тускло светившую лампочку, что мёртво отражалась в тёмной стоячей воде полупорожнего ведра. А чуть погодя, извлёк из нагрудного кармана защитной гимнастёрки круглые роговые очки и водрузил их на клювастый нос. Генрих вскинул голову, сквозь захватанные пальцами стекляшки, на него пристально смотрели внимательные чёрные глаза.

– И так, насколько я понял, – произнёс политрук спокойным, будничным голосом, вы Генрих Шутце, – обер-офицер 1-ой линии обороны Шиловского плацдарма, верно?

– Так точно. 8-ой корпус генерала Гейтца, 204-я дивизия, 37 полк, – через паузу перевода, по-военному чётко ответил он, кожей чувствуя для себя передышку, желая ею воспользоваться, стараясь понравиться серьёзному сдержанному офицеру. Однако не удержался и с нервной оглядкой, боясь спугнуть несвоевременной просьбой хрупкое – эфемерное, как ему казалось, установившееся между ними доверие, горячо попросил. – Дайте закурить…дайте, мне сигарету!

– Вы ж, не курите русские папиросы, только немецкие сигареты. Или как? Дома одно, а в гостях другое? – Хавив улыбнулся. И приветливо, почти дружески, глядя на окровавленного, едва державшегося на ногах немца, сказал. – Лад-но. Развяжи ему руки, лейтенант. Осч-чипали, не улетит гусь, – и протянул пленному квадратную пачку «Беломора».

– Danke…Vielen dank!4 – обер-лейтенант был польщён, а более потрясён невероятным обращением. На его избитом, болезненном небритом лице слабо загорелся румянец. Затравлено глядя на странного, подозрительно доброго, капитана, давясь горьким дымом, он жадно делал одну за другой затяжку, всякий раз, оставляя на кремовой белизне картонного мундштука багряный след своих губ. И ждал, по-прежнему ждал выстрела в затылок, не в силах поверить в своё спасение. Но выстрела не было. После первой, – он не заметил, как закурил, – ему была дана новая папироса.

– Что вы хотите от меня? – Генрих напрягся плечами, тщетно пытаясь скрыть цепенящий страх.

– Вы таки не догадываетесь? – едко усмехнулся Хавив, деловито прошёл за стол, снова оседлал табурет, обмакнул в чернило перо, придвинул засаленную, в мелкую клетку тетрадь, и добродушно уточнил. – А хочу я немногое. Правды, только правды, Шютце. И таки, надеюсь…на ваше благоразумие, обер-лейтенанат.

– Хорошо, но я требую гарантии моей жизни!

– Твою мать!..Ишь ты, крутиться, как сука на верёвке! – железисто брякнул автоматом, вернувшийся с холода Воловиков. – Требовать будешь у девки в постели, ежли живой останешься…Р-разрешите, товарищ капитан! Я его гитлеровскую сволоту отрихтую до последнего зуба. Вложу ума, холера ему в бок! – с готовностью рыкнул сержант, но тут же смолк, получив в ответ испепеляющий взгляд замполита.

– Курите, курите, – вновь натянуто улыбнулся немцу Борис. – Но таки, помните, всё в ваших руках, Генрих. И ваша жизнь…в том числе. Тэк-с, значит, 204-я дивизия, 37-й полк? Отлично. А какова глубина обороны? Количество огневых точек? В голосе капитана не было свирепого хрипа сержанта, скорее сочувствие и деятельное, закономерное желание: знать всё об обороне противника. И Генрих вдруг с облегчением почувствовал: жуткая тёмная бездна, на краю которой он оказался, как будто отодвинулась от него.

Между бездной и ним встал этот мелкий чернявый капитан с быстрыми грачиными глазами, которого он, – обер-лейтенант Вермахта, Генрих Шютце, готов был в эту минуту боготворить. Но одновременно с этим, как офицер Великой Германии, присягнувший на верность фюреру, он ужаснулся и своему выбору, который напрочь перечёркивал всю прежнюю его жизнь, карьеру, и совершал с ним что-то ужасное, гадкое, унизительное, что навек лишало его офицерской чести и доброго имени.

– Я что-то не очень пойму? Опять молчим? – Политрук, будто невзначай, мазнул взглядом по выжидавшему сержанту, трякнул крепкими, как кремень, ногтями по кумачовой папке, и снова, как прежде, приветливо, почти ласково, уставился на Шютце своими выпуклыми, словно чёрная смородина глазами.

– Я…готов. Задавайте вопросы… – глядя на переводчика лейтенанта Синицына, подавленно, с глубоким отвращением к себе, выдавил Генрих.

– Тэк-с, тэк-с…Замечательно. А что, вы там говорили об ударно-разведывательном танковом батальоне? Секундочку, как, как? Ещё раз его имя, фамилия, звание, должность. Угу…Штандартенфюрер СС Отто фон Дитц, командир батальона, из танковой дивизии «Дас Райх»… – стальное перо, в очередной раз клюнув в склянку, продолжило свой бег…

Как только, сопровождавший комдива старшина Егоров, распахнул перед ним дверь, Семён Петрович с порога почувствовал градус напряжения допроса; ярость костолома Воловикова, возбуждённого собственным хрипом, ненавидящими, сталисто-серыми глазами немца, его исступлённым молчанием.. Впрочем, последний теперь давал ценные показания. Сломленный, беззащитный, он был в полной власти мелкого чернявого офицера.