– Бред, бред, бред!

Мы с Гамаюном сидим на ковре, зажав в лапах рюмки.

Занавес!

Джано наполняет стаканы.

– Пьеса гениальная! Вадик гениальный! За Беломора!

– Да, супер, – говорит Гамаюн. – Вадик, я покажу эту вещь в «Московском глобусе»! Сыроедова я сам бы сыграл. Но можно позвать Борисова!

– Думаешь, он не откажется? А Василису может сыграть Цареградская.

– Цареградская на съемках в Ростове.

– Ладно, за нас всех! Вадик, дай я тебя поцелую! – Чмок! – Ух, дорогой!

– Да, Вадька, у тебя там все видно, как в кино! Поехали, чин-чин!

– Мольер, ты не мог бы отодвинуться от Серафимы? И убери лапу с ее коленки!

– Это разве твоя девушка, Гамаюн? Твоя? Я тебя спрашиваю! Шестикрылая, скажи ему, чья ты девушка.

– Прекратите, мальчики, иначе я уйду! Мне у вас нравится, но я уйду! Можно я сяду возле тебя, Милена?

– Перестаньте, черти! До дна!.. И ни капли врагу!.. Курить охота!

Милена приподнимается с дивана: я вам, кошкин бантик, покурю! Здесь ребенок спит!

– Мила, но Ежик у мамы!

– Ну и что? Ты, Беломор, козлина, алкаш ненасытный, на нас с ребенком давно забил! Тебе наплевать?

– Мила, прекрати!

– А ну-ка, вон отсюда, пошли на кухню! Все, все! Пока я вас дальше не послала!

Кухня едва вмещает нас.

Форточка открыта, за ней идет снег. Хлопья крупные, кружатся медленно.

Я раньше думал, что такой снег бывает на открытках с видом Кремля. Или у Андерсена. Улочка, крыши, Санта-Клаус, девочка греет ладони спичками, в окнах елки, господа кушают гуся, фаршированного фуа-гра с каперсами, кислым яблоком и тмином. А девочке не дают.

Форточка узкая, и мы по очереди вытягиваем шеи, чтобы выдохнуть дым после затяжки.

Все знают правду, министерство культуры не даст поставить спектакль об одиночестве солдата, который вернулся с востока. А война не отпускает солдата ни днем, ни ночью. Ведет к развалу жизни. Он пьет, от него уходит жена. Война ведет к самоубийству, но потом его спасает новая любовь.

«Капкан» не берет ставить ни один театр.

И когда Вадик мечтает, что когда-нибудь пьесу запустят на всех подмостках страны, что он разбогатеет, добьется, чтобы Милена прекратила смотреть на него как на пьяного ублюдка, – мы улыбаемся, поддакиваем, киваем. А что делать?

– Я, – говорит Беломор, – в доску разобьюсь ради сына. – Он еще не знает, что сын не от него.

Полумрак висит в передней вместе с шубой Милены и нашими пальтецами из фальшивого сукна.

– Так, значит, остаемся по углам до первой электрички? Чайку?

– Чаю? Какого чаю? Мне бы еще глоточек, – говорит Гамаюн.

Беломор неуемен:

– И все-таки как вам текст, мужики? Да или нет? Говорите честно, гады! Джано? А тебе, Мольер? Гамаюн?

– Кончай ты рефлексировать, Вадик! Всем нравится! Я бы это сыграл!

Милена теряет терпение:

– Это невозможно! Невыносимо! Вы дадите поспать женщине, ублюдки, мать вашу?

Мы уляжемся, когда совсем рассветет и дворник начнет скрести лопатой.

Мы уснем, когда среди синей мглы возникнут фигуры женщин в нелепых беретах, с толстыми ногами в меховых сапожках. Очертания мужиков во всем черном и ушанках набекрень – будто они идут не на работу, а прямиком в ад, и в аду как раз такой дресс-код.

Когда утренний мильтон прошуршит на своем уазике в сторону станции и рынка – ловить лимиту без прописки, алкашей с орденами и без, торговок квашеной капустой и хрумкими чесночными огурцами.

А еще позже, когда совсем рассветет, Гамаюну приснится Голливуд, мне – отдельная квартира, Беломору – премьера, а Джано – выставка в Париже… Когда откроются пивные, принимая дрожащих от холода похмельных мужиков…

В этот час жена репортера Вадика Беланского поднимется с дивана, заберет Дакоту, шестикрылую Серафиму со скрипкой и навсегда уйдет из квартиры Беломора.

Пока соседка варит наркомовские рожки, можно перекинуться парой слов.

Общение способно растопить сердце праматери. И, может быть, она не станет снова попрекать меня то уборкой коридора, то бумагой для туалета. Или будто я стырил ершик для унитаза, чтобы мыть бутылки.

И я начинаю светскую беседу в том духе, что, не правда ли, тетушка Алтынкуль, гречка лучше серых макарон, рожек или ракушек? Гречку можно прожарить на сковороде, а потом сварить. Так моя мама делала.

Глаза соседки – голубая Азия с морщинками возле глаз. Будто какие-то речушки хотели впасть в большую реку, но передумали, не впали и пересохли. Последний раз речушки были полноводными, когда зарезали ее мужа и семья переехала в Москву, к обрусевшей родне.

Праматерь смотрит хмуро.

– Х-р-р, гречка! Конечно, лучше, когда крупы есть. Нынче с крупами плохо. Беда с крупами. Я бы сказала, полный трындец с крупами! Интересно, куда смотрят Всевышний и Мухаммед, пророк его?

Тетушка Алтынкуль не называет меня Игорем. Что Игорь, что Коган – режет ей слух. Прозвище Мольер ей тоже не по душе.

Она долго думала. Но как-то раз пожевала травку – мерзость, похожую на болотную ряску, – выплюнула ее в ведро, как корова, и заявила, что будет называть меня Гарифолла. Что значит «покровитель».

Гарифолла?! Да, а что? Ей проще. А для такого типа, как я, даже чересчур благородно.

После прихода от наса – «ряски» – тетушка чихнула и расхохоталась так буйно, что чуть не выронила кастрюлю. Глаза ее разъехались в разные стороны, как у жены Чингисхана перед военными трофеями.

Она показывала на меня кривым пальцем и сотрясалась от смеха.

Ее ноздри подергивались, а живот под фартуком подрагивал в такт.

Гарифолла! Чего не потерпишь, чтобы к тебе не лезли с уборкой кухни, коридора и гальюна! Пусть зовет Гарифоллой. Может, даже сексуально, если Гешка с этим согласится.

В одной комнате тетушка прописана, другую они снимают. И хозяева берут деньги за всё. Не только за метраж и за лифт. Но и за ангелов под балконом. И за березку из-под плиты. И за вид из окна, в котором маячит тополь.

Из-за проклятого тополя Алтынкуль чихает, а у старшего сына Мустафы слезятся глаза. У него слезятся и от амброзии, когда цветет. Но в Москве нет никакой амброзии, только в Ботаническом саду. Слава Аллаху! Еще от котов тоже слезятся.

– Так что не вздумай завести кота, Гарифолла! Ять-те заведу! Подам в суд!

– Да я и не думал, тетушка Алтынкуль.

– Смотри мне, шайтан!

Однажды – тоже после наса – она зажмурилась и в полной прострации произнесла вещие слова:

– Когда-нибудь Москва будет столицей мусульман.

Булькают рожки, они едва видны в кастрюле из-за грязно-желтой пены. Такую пену я видел в море возле нефтяных терминалов в Туапсе. Пар поднимается к желтому потолку.

Старуха закуривает.

– Мне, Гарифолла, все равно. Лично ты мне до лампочки. И брату наплевать на тебя, и невестке, и детям. Мы такие. И ты смирись, сынок. Раз к тебе так относятся, значит, этого захотел Аллах. А мы-то при чем?

Аллах иной раз казался мне добрым стариком, похожим на загримированного Леонова. Или на Смоктуновского, с его таким таинственным и огненным прищуром, когда он играл короля Лира.

Аллах должен быть, по идее, в расшитом золотом халате, золотых же чувяках, с тюбетейкой в изумрудах и в топазах.

Но не на осле.

Любой мусульманин вам растолкует, что это Пророк ездил на осле, осла звали Уфейром. И это хорошо. Потому что лошади во всех религиях напоминают о войне. А ослы, с их овальными мордами, мудрыми глазами и хвостами, похожими на кисти, взывают о мире. Они, в общем-то, до войны просто не добегут.

Еще я думаю, что Аллах живет между вершинами, куда заходит солнце, всем обещает только хорошее и дает в долг без процентов. Не то что Сбербанк. Он в тысячу раз лучше Сбербанка!

Если когда-нибудь Аллах, которого так часто вспоминает Алтынкуль, прибудет на Арбат, то, скорее всего, со стороны Смоленки. Это логично. Аллах может приехать сначала на Киевский вокзал в спецвагоне под охраной всадников в синих чалмах. А на метро до Арбата одна остановка.