– Кароче, таварищ Власик, – Хозяин, не выпуская трубку, коротким-вялым жестом крест-накрест перечеркнул воздух, будто заклеил лейкопластырем рот генералу. – Ваше предложение, генерал…только по существу.

– Прошу передать задержанного нам! – взволнованный и серьёзный генерал замер в ожидании ответа.

– Зачэм?

– Мы выбьем из него всё, товарищ Сталин! Убеждён: сведения которыми он располагает…настолько важны и тревожны…Настолько подтверждают ваши и наши опасения, что обязаны их выжать из него немедленно, передать вам…Копнём под корень, весь куст выдернем! Гарантирую, будет всё без утечек. И, быть может, тогда, вы, огласите их на экстренном собрании Генерального Штаба…или на заседании Верховного Совета…

– Ну, это уж мне решать, – Хозяин криво усмехнулся, пыхнул трубкой, становясь в пол-оборота к начальнику своей личной охраны. – В связи со сказанным табой…у миня паявылся малэнький вапрос.

– Слушаю! Задавайте, товарищ Сталин! – Власик по-стороевому уставу разворачиваясь на месте так, чтобы всякий раз быть лицом к Самому, вновь щёлкнул каблуками сапог.

– Э-э…скажи мне…нэ понятливому такому-сякому…Это ж каво, ты, считаешь шпионом, аа?

– Как… «кого»? – обомлевший генерал, на миг потерял дар речи. – Вот эту!.. Этого!.. – тщательно подбирая слова, Власик красноречиво взглянул на избитого капитана. – Прикажите увести задержанного, товарищ Главнокомандующий?

– Ва-а… Политрука Кучменёва? Да, ты, в своём уме? Ни-и в коем случае! Э-э…какой он враг? Да ещё и шпион – дэверсант…Кхе, ти на себя пасмарты, таварищ Власик! На своих дуболомов… Гляди, чито твои абалдуи сдэлали с политруком, понимаеш-ш! С баевым офицером, прибывшим ко мне из самого Сталинграда. Вот ему! – Верховный жадно засосал мундштук, хищно щуря глаза, – в атличии от вас…крэмлёвских кровапёров…действитэльно ест, что мне сказать.

– То…, т…Товарищ Сталин! Да как же…А вопрос вашей безопасности?! – напряжённое лицо Власика пошло свекольно-красными пятнами, губы дрожали, словно по ним пробегала мгновенная судорога. Кулаки продолжали сжиматься на фоне сочно-алых генеральских лампасов. – нет, не-ет! Это не возможно!..Я не имею права…

– Зато я имэю, балван. Видыш-ш, всё нэвазможное-вазможно, так – нэт?

– Так точно, товарищ Сталин.

Хозяин резко повернулся к нему лицом. И Власик, чуть не в упор, отчётливо увидел тёмные волоски на сухих пальцах Вождя, сжимавших каштановый чубук огнедышащей трубки.

Но ещё он увидел стремительно нарастающий, словно огонь в степи, внутренний гнев Хозяина. Почувствовал всеми фибрами в его голосе-тоне, – воплощение вековечной, неукротимой стихии, витающей в кавказских ущельях, яростной, беспощадной и злой, воспроизводимой в каждом поколении горцев, той энергии, коя мерцала сейчас в его тигриных глазах…Что не раз вырывалась за зубчатые стены Кремля на просторы Великой Державы, уносила без счёту жизни советских людей, ломала-калечила судьбы, корчевала квадратно-гнездовым способом и бесчеловечно перебрасывала с родных-исторических мест целые народы, казнила преданных делу ленинской революции, бывших соратников верных сынов Великого Октября, – не взирая на звания-должности-регалии-заслуги, будь то любимые народом культовые партийные вожди, учёные мужи мирового значения, писатели-поэты…Или опытные ветераны гражданской войны, испытанные в огненных боях командармы Красной армии.

Человек с трубкой – товарищ Сталин был перед ним. Власик видел въевшуюся табачную желтизну на его цепких пальцах, неусыпно бдящий рубиновый зрак в чубуке, и сыпкую едва заметную морось тяжёлого карниза проволочных усов, который, как чуть приметный оскал, – выдаёт в хищнике его зловещее намерение.

– Виноват. Вспылил. Разрешите покинуть кабинет? – генерал-лейтенант, жарко сверкая золотыми погонами и орденами, взял под козырёк. Было очевидно: с Хозяином спорить – возможно, лишь до определённого момента, – покуда в прищуренных глазах не полыхнёт проблеск стали.

– Пашли все вон. Надоели, как горькая рэдька. Одын с ним гаварить.

– Так точно.

– Э-э…И пусть твои архаровцы привэдут героя в надлежащий вид. Не комильфо. Савсэм не комильфо получаетца, таварищ Власик.

– Слушаюсь, товарищ Сталин! Шнюков! – генерал полыхнут убийственным взглядом в сторону обалдевшего майора. – Задача ясна?

– Так точно! – подслеповатые с белыми ресницами свиные глаза Шнюкова вспыхнули деятельным напряжением. Было видно невооружённым глазом: майор, как и его начальник, чувствовал себя под огромным прессом…Вот только в отличие от генерала, на его тупой и холодной, как наковальня, роже ясно читался спелый вопрос: «…и на кой…с этим дерьмом вошкается Верховный? К стенке гада…В расход! И полная готовальня».

– В чём дело, майор? Почему стоим?! – Власик с угрозой в глазах сделал на встречу шаг, поймал того за рукав, спросил, задыхаясь:

– Ты что, стервец, кота тянешь?.. погоны жмут?!

– Никак нет!

– Так шевели копытами, чёрт тебя дери! – рявкнул озлобленный Власик, и уже тише буркнул под нос: – Дуб ты морёный…тупое животное, честное слово.

* * *

И вот они остались вдвоём: он и товарищ Сталин. Вождь, не вставая с места, отодвинул в сторону разложенные трубки, не спеша убрал папки с бумагами. Затем поднял глаза и задержал долгий пристальный взгляд на бордовом политруке. Его вздутое, в багровых шишках и кровоподтёках лицо, похожее на разбитый о стену кулак, было утёрто сырым полотенцем, волосы наспех причёсаны.

Сталин брезгливо поморщил нос, почувствовав, как кисло пахло, провонявшее на сто рядов потом и гарью его фронтовое х/б; запревшее давно не знавшее мочалки и мыла тело, пережившее и свирепые танковые атаки, и страхи бомбардировок, и стремительные рукопашные схватки, и сводящие с ума минуты отчаянья, а теперь ко всему унизительное-показушное избиение…

Хай…хай…так пахла царская каторга, зинданы, вставшего на тропу Войны огненного Кавказа, пленные и заложники, мужчины и женщины…Так пахла война, траншеи полные тлена, червей и протухшей крови; беженцы и конвойные товарные поезда с грязными зеками, штрафные изоляторы заблёваные кровью, засранные дерьмом тюрьмы и концентрационные лагеря…Так пахли все, с кем ему, Отцу народов, приходилось встречаться за долгую, полную риска, опасности, лютую жизнь.

* * *

Капитан Кучменёв по прозвищу Рысян, совершенно невероятным образом, должно быть, не без магии-мистики тайных начал, оказавшийся в Кремле, в кабинете Самого… Пережив фильтрационный допрос с пристрастием и столбняк первичного оцепенения, – не сомневался, что приключившееся с ним «очевидное-невероятное» – преодолимо. Вчерашний разведчик, шаставший по тылам врага, как следопыт-добытчик, крепкий и надёжный, что сыромятный ремень, везучий, уважаемый в полку, почитаемый в батальоне, за бесстрашие, жёсткую справедливость, солёные шутки и мудрое самообладие в бою, он вновь верил в свою шальную удачу. Чёрт знает почему, он будто знал, что не погибнет на этой войне и живой – невредимый, вернётся домой, в любимый Ленинград, где ждёт его родня и новая интересная, послевоенная жизнь. Бросая гранату в окно дымящегося здания, поднимая в атаку роту, прыгая с пулемётом на перевес через воронки-канавы, рассматривая убитого фрица, чью грудь с Железным крестом разворотила очередь его «дегтяря», он подсознательно испытывал странное устойчивое чувство, что кто-то невидимый благоволит к нему, оставляет его в живых, устраняет из жизни тех, кто жаждал его убить. Рысян, втайне от всех, не сомневался в своём превосходстве не только над фронтовыми товарищами, не только над стрелявшими в него врагами, но и над незримой, витавшей в развалинах Сталинграда Злой силой, управлявшей судьбами людей, исходом ожесточённых боёв, течением этой войны, на которой гарантирована относительная безопасность, а главное жизнь.

…когда его «нахлобучили»-оглушили в одном из коридоров Кремля, с тупой болью в затылке проволокли по приёмной личного секретаря Самого, тов. Поскрёбышева; проталкивая стволами пистолетов, били ногами на ясеневом паркете, наклоняя оскаленные красные лица, волочили в «полусознанке» с разбитым лицом в кабинет…Кучменёв, страдая и охая, на деле сохранял в себе скрытую силу и злость, попавшей в капкан рыси. Был убеждён, что правдами-неправдами сыщет способ вырваться от особистов, а выпадет случай и отмстит им жестоко. Найдёт в застенке «слабое звено», возможно лаз, по которому проползёт на брюхе и…поминай как звали. Или уличит момент, вырвет из рук охраны оружие и, расстреливая их в упор, проложит тропу на волю. «Дальше фронта, ведь, не сошлют?» – рассуждал он. И слышал насмешливый внутренний голос: «Ну ты, умник, даёшь…Это ж кто тебе такое загнул на Лубянке?» Мысль такая трезвила голову…но не надолго. Бурная ярость, вера в себя вновь бухали в его сердце набатом. Словом, как и в бою, Рысян сразу и твёрдо принял решение: если уж погибать то с музыкой, к Богу идти – под фанфары!»