* * *

Через горы, реки и долины,

Сквозь пургу, огонь и чёрный дым,

Мы вели машины,

Объезжая мины,

По путям-дорогам фронтовым…

Танкаев мазнул взглядом водителя. Неунывающий Осинцев мурлыкал под нос, прикипевшую к сердцу, весёлую песню. Юное, безусое лицо его озарилось верой в удачу, радостно блестели глаза.

Поймав на себе взгляд комбата, он повеселел ещё больше. «Виллис» продолжал наматывать вёрсты разбитых улиц; миновал, ухавшую артиллерийскими залпами береговую зону. Майор, прислушиваясь к звуку двигателя машины, поймал себя на мысли, что перегретый мотор, совсем, как загнанный человек, вдыхал нервными рваными глотками воздух, рычал-чертыхался, старался не подвести своих седоков, чувствуя при этом, как жестко, почти со стуком, работают его железные сочленения, отвердевшие ремни и сухожилия двигателя.

Но вот пробились на относительно ровную дорогу, и двигатель, работавший на пределе, в постоянном надрыве, с разрывающимся железным сердцем, с тупыми ударами изнемогающих мышц, – облегчённо вздохнул. Фыркнул-чихнул и побежал легко, почти невесомо, словно у него открывалось второе дыхание.

Магомед Танкаевич напряжённо наблюдал, как зримо теперь сокращался разрыв между ними и, грохотавшим впереди, рубежом комбата Воронова. Обернулся и сердце поневоле заныло. Где-то там, за дымами-пожарищами, руинами безглазых домов, за сгоревшими коробками бронетехники, остался покинутый им плацдарм, его Верушка, его батальон, который давно потерял должный боевой ритм, сбил дыхание, и теперь жарко и сипло дышал, бредил, захлёбывался кровью; батальон в горле которого бурлил и клокотал ком боли. Лаза коего заливал липкий пот и отчаянье. Воля которую он, батальон, использовал как палку, нещадно колотила его по мышцам ног, по горячим рёбрам, по дрожащему мокротами животу и спине…

Но воля таяла, как снег на солнце, и отступала перед страданием униженной, обессиленной плоти. И всё-таки, вопреки всему, батальон продолжал драться, не пропуская рвавшегося к Волге врага. Он стоял на его пути, заставляя двигать свои ноги, локти, колени, плечи и руки, уже не волей, не грозным командирским приказом, а зловещей суеверной мыслью – не оказаться в окружении, не быть отрезанными друг от друга, не попасть в лапы фашистов, не потерять обгоревшего красного знамени полка, с которым в этом аду соединяла батальон незримая сила. Необъяснимая общая судьба, общий путь, общая жизнь и смерть.

Как никто другой, чувствовал эту незримую связь и комбат Танкаев. Именно понимание сего, ответственность за своих солдат, чувство долга перед Родиной, необъяснимая общая судьба, общий путь по дорогам войны, по этой обугленной земле, обагрённой кровью, где суждены им скорые несчастья и беды, – он, комбат Танкаев, обязан добраться до Иваныча, объединить их силы в единый кулак, – и попытаться выжить. А если нет: погибнуть всем, но удержать плацдарм и не пропустить фашистского зверя.

…и теперь, когда «виллис» катился вперёд легко и живо, Магомед Танкаевич чувствовал облегчение, словно его дыхание, удары сердца, неверные толчки о дорогу, складывались с упругим скоком колёс, с ровным дыханием радиатора этой маленькой, вёрткой и такой незаменимой на фронте машины.

…Думая об оставленных им командирах-солдатах, думал майор и о своей любимой. Думал и о том, что бы сказал по сему поводу его отец. Вряд ли бы он приветствовал их любовь, когда от взрывов и бомб грохочет Земля. Когда силы Тьмы крушат каменные своды мироздания и бросают глыбы на человечество. Есть ли в аду место для любви? Есть ли место для цветущего сада в огне? Когда Небо охвачено пламенем, пеплом и дымом…Когда в нём клубятся и дико мечутся разорванные тучи и всей гигантской массой падают на потрясённую землю! Когда в самых основах своих рушится мир…И оттуда, из огненного клубящегося хаоса, несётся громоподобный хохот Шайтана, треск и крики дикой оргии Зла?

«Уф Алла…Пожалуй, так бы ответил и вразумил меня отец…– мучительно думал сын. – И был. Наверное, прав».

Магомед чувствовал-знал: душою и телом тянулась Вера к нему, равно, как он тянулся к ней. Но оба скрывали плохое предчувствие: их близость, фронтовая любовь – лишь навлечёт тысячи бед на голову того и другого, погубит обоих…А, возможно, ещё и чью-то третью жизнь, которая легко может стать плодом их возможной близости.

«Не торопись, сын… – отчётливо вспомнились двухлетней давности напутственные слова отца. Смотри, не стань посмешищем для людей. Помни, из какого ты рода! Ты отправляешься на войну, так иди с сердцем воина и бей врага. Молод ты ещё, – тебе что, счастливый! Храбростью, силой, умом, хитростью, стойкостью, мужеством – заслужи славу воина, как твои достославные предки. Милостью Всевышнего наступят светлые дни. Любая война заканчивается миром, сын. Вернёшься домой! Разве, какая девушка у нас…откажет такому джигиту, как ты?! Э-э, в горах столько свежих прекрасных цветов! Все у твоих ног, все перед твоими глазами. Сорвёшь любой из них! Будь спокоен, и я буду спокоен, и мать будет спокойна и счастлива – счастьем твоим!»

«Всё так…всё правильно, дада…И правда, может ли быть танец Любви на тропе Войны? – усмехнулся Магомед. – Но разве, ты, не был молод?! Разве, сердцу прикажешь? Разве, можно любовь кнутом оседлать?»

Он на секунду прикрыл усталые глаза…и тут же вновь оказался рядом с нею…

…В продувном подвале зябко и сыро, от печки «буржуйки» толку – пшик. Вера была в лёгкой гимнастёрке, плечи закутала в шаль, – тоже худая защита от сырости и сквозняков. Поёжилась, холод пронизывал её, но она молчала, крепилась: рядиться при герое-командире в опостылевший ватник, (в к тором, по её мнению, любая стройная девушка превращалась в бесформенную базарную торгашку пирожками) – нет, ни за что! Уж краше штрафбат.

А ему и в голову не приходило, он весь ушёл в свои думы. Судьба плацдарма и батальона были поручены командованием его командирским заботам – опыту, его совести. Удерживать рубеж от врага, оберегать жизни солдат – всё это было его священным долгом, – а, по слову горцев, «доверенное даже волк бережёт».

Что же делать ему со своей любовью? Всепожирающая страсть пронизывала его существо, безжалостно терзала мозг и сердце. Но как! Как совместить всё это? Как примирить душевную муку с возложенным на него ответственным делом?

…Тем временем холод и сквозняки брали своё. Вера стала дрожать. Ощутил дрожь любимой и Магомед, вздрогнул сам, повернулся к ней. Вай-ме! Тут только заметил он, как легко одета она. Верушка, его любовь, его святыня, а он даже не озаботился!

Не принимая никаких возражений, он заставил Веру срочно влезть в телогрейку.

– Глупая! Сколько раз это будет повторятца? Простыть, околеть, хочэш-ш? Отставить, боец Тройчук. Вон…замёрзла совсэм, как синица на вэтке!

– Не беда… – еле слышно виновато пролепетала она.

– Разговорчики! Я тебе дам «не бэда»! – в его голосе звучала неподдельное беспокойство. – Ца, ца, ца…нашла мэсто и время форсить. Э-э, что будет со мной, если ты захвораеш-ш? – Он притянул к себе её тонкий стан. – Теперь чисто, чэстно и ясно ответь. Согрэваешся? Ещё холодно?.. Жизнь моя! – прерывисто шептал Магомед, и казалось: изо рта вырывался пожирающий огонь. Один поворот головы, один взгляд, одно лёгкое прикосновение – и кровь забурлила в аварских жилах.

Вера, поборов себя, смирилась, угреваясь в толстом армейском бушлате. И вдруг на самом деле почувствовала, как опасно продрогла, молча и быстро застегнулась на все пуговицы. У-ух!

Он крепче прижал её к своей груди, нечаянно царапнув щёчку любимой орденами. Она не заметила этой малости. Сердце снова бурно забилось. Вера не противилась, – оттого ли, что кавказский напор его напугал её, подчинил себе, оттого ли что она разделяла сей порыв и сама страстно хотела его близости. А он, теряя рассудок, сильней обнимал её, крепче прижимал к своей груди. И снова, как это уже было не раз, за два последних месяца, – одно только чувство владело ими в эти сумасшедшие мгновения – чувство беспредельного безумного счастья, несравнимого ни с чем на свете! Что горячим, молодым, любящим сердцам: мир – война?.. Стоит ли думать о них? Это всё такие пустяки…