– Не приходил, – ответил он резко. – И не придет больше. У него теперь времени нет. Ты что, не знаешь? Началась война.

София не знала, она даже не поняла, что это такое.

– Бобров велел передать родителям, что пока в санатории все останется по-прежнему, – продолжил Герман. – Пусть генералы и солдаты воюют, а больные должны лечиться. Скажешь папе, когда он проснется?

София кивнула. Она как будто уже не дрожала.

Гулкий звук шагов приближался и приближался. Это не солдаты маршировали, похоже было скорее на беспорядочный топот копыт вырвавшихся из загона быков. И кто же это еще, если не животные? Разве достойное называться человеком существо будет бить витрины магазинов, сметать все с прилавков, портить и сжечь товары, над производством которых трудилось множество людей? У Эйнема они осенью разбили и кафельные стены, и зеркальный потолок – за что? Только за то, что кондитер – немец. Война шла не только на фронте, она вывалилась на улицы, и городовые, глазом не моргнув, давали всей этой мерзости происходить и даже подстрекали подонков – а ведь таковые, знал Алекс, на самом деле трусливы, они не возьмут в руки железный прут или булыжник, пока кто-то им не шепнет: «Пошли, сегодня все дозволено!»

Топот был уже совсем близко, на миг Алексу даже померещилось, что он слышит угрожающее, пыхтящее дыхание толпы. Какое счастье, что Марты с детьми нет в Москве! В Ростове все было спокойно, по мнению жены, потому что там жило много немцев, а по мнению Алекса из-за того, что это был беззлобный южный город. Но здесь… Что с ним было в октябре, когда он увидел, как размахивающая иконами и орущая «Боже, царя храни!» толпа атакует магазин Ферейна! Поспешно закрыв контору, он помчался в школу за Германом и Софией, Августа Септембера же отправил домой защищать Марту – будто Август может кого-то защитить. И словно вообще можно защититься, когда на тебя надвигается многотысячная толпа полусумасшедших с остекленевшими взглядами – с каждым из них в отдельности Алекс нашел бы общий язык, но вместе они были неуправляемы.

На минуту за окнами словно стемнело – впечатление, что мимо проезжает поезд, и даже более того, ведь у поезда между вагонами небольшие пустоты, сквозь которые на несколько секунд проникает свет, а тут был полный мрак, как во время сильной грозы – сколь долго это продлилось, Алекс сказать не мог, но вдруг все закончилось, опять в окна заглядывало июньское солнце, и только медленно удалявшийся топот напоминал, что здесь прошла толпа, и что эта толпа куда-то направляется, где-то должна быть конечная точка, где она остановится, расхватает вывороченные из мостовой булыжники и начнет вопить:

– Долой немцев! Спасай Россию!

Алекс вытер пот со лба: имя Конрада он из предосторожности снял с вывески уже прошлым летом, сразу, как из Петербурга дошли слухи, что разгромили немецкое посольство и скинули с крыши украшавших его бронзовых коней – но его фамилия тоже была не очень-то русская. «Поступи, как я, добавь русское окончание – будешь Буриданов», – лишь наполовину в шутку посоветовал ему Арутюнов, чья настоящая фамилия, как Алекс только теперь узнал, была Арутюнян – но этому совету он все-таки следовать не стал, хотя примеров хватало, даже генерал-губернатор Рейнбот за одну ночь стал Резвым. «Зачем?» – пошутил он в ответ, – «Буридан же фамилия французская, а французы – наши союзники», – потом задумался и на всякий случай действительно украсил витрину французскими флагами, во время одной манифестации около его магазина кто-то даже крикнул: «Да здравствует Франция!», что сопровождалось громкогласным «ура!» – но теперь была уже не осень и даже не зима, а новое лето, восторги от войны заметно уменьшились, и в союзниках после неудач в Галиции были сильно разочарованы.

Постепенно улица приняла нормальный вид, прохожие, прижавшиеся к стенам, продолжили путь, кто мрачно, кто улыбаясь, торговец нотами напротив открыл дверь, и Алекс последовал его примеру, хотя особенного потока клиентов ожидать не приходилось, торговля семенами еще более сезонное действие, чем само сельское хозяйство. Да, вывеска вывеской, но с Конрадом отношения действительно прервались – как переправить большие машины через линию фронта, это же не папиросы или водка, в карман не спрячешь. То есть, нашлись и такие деловые люди, в первую очередь, среди евреев, для которых преград не существовало, если бы московские власти вздумали купить бранденбургские ворота, то привезли бы и их, или через Скандинавию, или через Персию, или Китай, но привезли бы – но Алекс не был евреем, хотя иногда его за такового принимали, однажды в «Славянском базаре» он слышал, как официант сказал о нем коллеге: «Поспеши, белый еврей требует счет!» Вот они и обменялись с Конрадом прощальными письмами, окольным путем, через общего партнера в Финляндии, пожелали друг другу пережить «трудное время» и подтвердили, что как только императорам-безумцам надоест воевать, продолжат сотрудничество – но это было уже все, и после того, как была продана последняя сеялка со склада, новые взять стало неоткуда. Вот когда Алекс порадовался, что даже в лучшие дни не совсем забросил свои семена – это было то, торговля чем никогда не исчезнет, разве только вместе с родом человеческим.

Статья, незавершенная, лежала на столе, и Алекс снова сел в кресло и попытался сосредоточиться. «Литературная» работа его никогда не привлекала – но не писать статьи тоже было нельзя, этого требовали интересы дела, следовало давать о себе знать всеми возможными способами. Раньше ему помогала Марта, но теперь, будь даже она здесь, толк из этого вышел бы вряд ли, отношения у них разладились, и он уже почти год вынужден был справляться со сложностями русского языка сам, ища правильные значения в словаре. Толстые тома Даля лежали высокой стопкой на его столе, и было трудно поверить, что в одном языке может быть столько слов и что все эти слова записаны и даже напечатаны – можно ли надеяться, что когда-то так будет и с эстонским языком? Пока что его изучали только бароны и пасторы – изучали как естествоиспытатели, холодно, без любви.

Немного подумав, он взял обсидиановую ручку и погрузил перо в чернильницу – многие писали уже вечным, но ему жаль было отказываться от гарнитура, который ему как-то подарил Арутюнов, это было настоящее произведение искусства; Марте на день рождения достались обсидиановые ожерелье и серьги.

Он как раз дописывал последнее предложение, когда зазвонил колокольчик, и в магазин ввалился перепуганный Август Септембер – тоже, видимо, встретил по пути погромщиков.

– Знаешь, что я видел?

Алекс хмыкнул.

– Наверно, как били витрины?

Но у Августа были новости поважнее.

– На Красной площади проходил большой митинг. Требовали, чтобы царь отрекся и уступил трон Николаю Николаевичу. Говорили, что Распутина надо повесить, а царицу остричь наголо и в монастырь!

– Место Распутина на ветке, это верно, но что им сделала эта злополучная царица?

Чем дальше, тем больше Алексу было жаль Александру Федоровну – несчастная женщина, живет в чужой стране, среди чужих людей, сын болен, муж – такой же олух, как Август, или даже хуже, поскольку Август, по крайней мере, не брался за то, чего не умел, а император брался, выдвигал ультиматумы, объявлял мобилизации. Кто знает, может, при каком-то другом муже из принцессы Гессенской вышла бы неплохая жена, а были бы законы немного иные, и с мужем кое-что случилось бы – как с Петром Третьим или с Павлом, она даже, как блаженная Екатерина, сумела бы железной рукой править этой большой и неупорядоченной страной? И не было бы этой идиотской войны…

– Она же немецкая шпионка!

Август начал пересказывать, как ораторы разоблачали предательство царицы и ее сестры, но Алекс не стал его слушать.

– А листовку ты отнес в типографию?

«Листовкой» Алекс называл бумагу с названием его конторы и адресом, которую он рассылал по всей России, в земства, в волостные правления, в большие мызы. Там была и картинка с сеятелем, нарисованная Германом – словно в порядке компенсации за хилое здоровье природа одарила его сына талантом художника.