Естественно, с Аликс ему повезло – но ведь могло и не повезти. И даже эту совершенную любовь злопыхатели сумели испортить: ибо разве была она ныне той женщиной, на которой он женился? Увы, та Аликс была живой, бойкой, умной девушкой, теперешняя же усталой, издерганной… нет, конечно, не старухой, но и не молодой. Разве его жена настолько изменилась бы, если б им не пришлось выносить нескончаемую ненависть, интриги, злобу? Наверняка нет, и была бы Аликс сейчас цветущей и здоровой, и они могли бы оптимистично смотреть в будущее, им ведь не так уж много лет. Кстати, и сейчас не поздно. Как только наступит весна, они сразу поедут в Крым в Ливадию, если ту им оставят, а если не оставят, найдут другое пристанище, они – люди малотребовательные, могут переночевать и в гостинице «Палас», будут гулять, купаться, дышать морским воздухом, укреплять здоровье; год, другой спокойной жизни, и все будет хорошо, все наладится…

Так он мечтал в тряском поезде на пути от Гдова к Петербургу, но дальше все пошло не так. Он сделал одну ошибку: он полагал, что другие люди такие же, как он, то есть великодушные, благородные и хорошо воспитанные. Выяснилось, что он ошибся: они были жестокими хамами. Казалось весьма естественным, что ему оставят если не все его имущество, то по крайней мере такую часть, которая позволила бы его семье жить соответственно положению, подумали бы хотя бы о том, сколько он сделал для блага родины; но с ним даже не стали вести переговоров на сей счет, более того, сразу по прибытии в Царское Село ему сообщили: вы арестованы. Создалось впечатление, что ему не собираются давать возможности самому определять свое будущее. Это бесило императора: он ведь не преступник, которого следовало держать под замком, если уж он отказался от трона, значит, отказался, он же не будет брать назад однажды данное слово и поэтому не представляет ни для кого ни малейшей опасности – они сами по себе, а он с женой с детьми и слугами сам по себе. Ладно, он готов был допустить, что имущество ему оставят не все, но чтобы решить этот вопрос цивилизованно, кто-нибудь должен был прийти к нему, дабы составить совместно какое-то соглашение; однако ничего такого не произошло.

Он пытался приспособиться к неопределенности своего положения, в конце концов можно было жить и находясь под арестом; много времени проводил на свежем воздухе, часто и с удовольствием работал руками, вначале убирал снег, а когда наступила весна, вскопал грядку и посадил овощи – но беспокойство не исчезало. Попросил, ему принесли семена, на мешках значилось имя купца – Буридан, ему показалось, что это перст судьбы, помечавший его ошибки: разве и он не вел себя, как буриданов осел, который никак не мог выбрать между Вилли и французами, Треповым и Витте, Николашей – когда встал вопрос о главнокомандующем, и самим собой. Конечно, какое-то решение он в конце концов принимал, но всякий раз слишком поздно, когда был упущен правильный момент объявить чрезвычайное положение или отменить договор об Антанте или со славой пасть в бою вместо того, чтобы быть зарезанным, как овца. Да, чем дальше, тем больше он стал думать, что ему не дадут даже возможности умереть естественной смертью. Бунтовщикам все было мало, он отрекся от трона – мало, не предъявлял твердых требований относительно безопасности – мало, не претендовал на Петергоф – мало. Ненависть не рассеялась, наоборот, она все время росла. Вот тогда он и решил, что, раз от него так стремятся избавиться, он покинет родину. Когда у него в первый раз спросили, не хочет ли он уехать, он, разумеется, отказался, его возмутило уже то, что кто-то собирается ему диктовать, как жить дальше, но теперь передумал, ладно, отправимся в эмиграцию, к Джорджу. И вдруг выяснилось, что это отнюдь не так просто: Джордж воспротивился, сказал, что не может принять кузена. Чего боялся? Революции? Конечно, он всегда знал, что английские родственники – шкурники, но что до такой степени…

Потом ему сообщили, что положение в государстве тревожное, в Царском Селе гарантировать его безопасность уже невозможно, и его с семьей переведут в Тобольск. Что поспешно составленное правительство адвокатов не справляется с поддержанием порядка, его не удивило, но что они окажутся такими беспомощными… Больше всего императора раздражала конечная точка путешествия, та самая, куда раньше отправляли государственных преступников. Наверно, ее выбрали специально, чтобы его унизить. Он хотел запротестовать, позвать Фредерикса, Мосолова, все равно кого и сказать – хватит шуток, эти ребята перебрали, надо их немножко проучить, но единственным, кого он еще мог вызвать, был доктор Боткин… Когда это дошло до его сознания, он всю ночь не мог уснуть. Он почувствовал, что попал в ловушку. Он оказался заключенным на собственной родине. И кончится ли все этим? Еще полгода назад от него зависело если не все, то многое, а сейчас не зависело уже ничего, даже собственная жизнь. И только ли собственная? Он с ужасом смотрел на Аликс, на дочерей, на наследника, который, в действительности, уже был не наследником, а обычным мальчиком Алешей с красивыми темными глазами и слабым здоровьем – что с ними будет? Не грозит ли им погибель?

И когда эта мысль впервые промелькнула в его голове, он почувствовал, как покрывается холодным потом, как его сознанием овладевает один-единственный отчаянный вопрос: почему я это сделал? Почему добровольно отдал власть?!

Залив был полон яхт, зрелище вроде бы довольно красочное, и все же Пауль почувствовал, что оно оставляет его равнодушным. Потому ли, что он вообще не любил спорт? Конечно, это не футбол, о котором он отзывался всегда одной и той же фразой: «Почему двадцать два взрослых мужика должны гнаться за одним-единственным мячом, разве нельзя каждому дать свой?» Правда, и хождение под парусами стало очередным способом развлечься, утратив давнишнее романтическое очарование, все континенты и даже острова были давно открыты, экзотические товары возили на больших сухогрузах или самолетах, да и дикие племена уже никто не покорял, наоборот, перед ними заискивали и продавали им оружие – и все-таки развлечение это было для мужественных людей. Что же мне мешает, подумал Пауль и, наконец, понял – то, что он видел, слишком напоминало первомайскую демонстрацию. Если бы по заливу скользила одна яхта, он с удовольствием поднял бы камеру и стал искать интересный план, но массовость убивала красоту – массовость и хаотичность, ведь в кордебалете, например, тоже много танцовщиц, но двигаются они по очень строгому рисунку.

Пауль бросил последний беспомощный взгляд на залив. Да, снимать тут было нечего – но снимать приходилось. Он посмотрел направо, в сторону услужливо ждущего указаний ассистента – у парня сегодня день рождения…

– Хочешь попробовать?

Глаза ассистента загорелись, он был еще в возрасте, когда удовольствие приносит сам процесс, все равно, что снимаешь, главное, чтобы камера журчала.

– Только смотри, не урони, отвечаешь головой.

Парень старательно кивал, на самом деле, он был достаточно аккуратен, Пауль и раньше доверял ему камеру.

– Я отойду на полчасика, встретимся у автобуса.

Протолкавшись через толпу тренеров, судей и прочих подобных деятелей, Пауль вышел к парковке. «Латвия» стояла там, где и должна была стоять, шофер слушал по радио олимпийскую студию. Это было подобно массовому психозу – всем надо было непременно знать, на сколько метров прыгнет тень Роберта Бимона, и победит ли сборная Конго по футболу сборную Уганды – да победит, куда денется, раз уж Иди Амин съел половину своей сборной…

– Пойду прогуляюсь. Если парень вернется раньше меня, пусть подождет.

Шофер даже не кивнул, все его внимание было сосредоточено на репортаже; Пауль взял фотоаппарат, убедился, что несколько кадров еще осталось, и направился к сосновому лесу. Имей он чуть больше времени, мог бы побродить около реки, там попадались любопытные овраги, но в ЦК опаздывать не стоило. И так сегодня его наградил злобным взглядом главный редактор, поскольку он вошел в кабинет, когда собрание уже началось – по дороге на работу сделал остановку в Кадриорге, чтобы поснимать лебедей, и забыл о времени.