Всю дорогу от Ситэ до Сен-Мишель она ощущала на себе взгляд араба, тот словно щупал ее, сантиметр за сантиметром. Затем поезд замедлил ход, Анника извинилась, прошла мимо других к выходу, и когда дверь открылась, вышла на перрон. Араб не последовал за ней, Анника подождала, пока двери снова закрылись, поезд сдвинулся с места и исчез в тоннеле, и только после этого вздохнула с облегчением. Да, я больная, подумала она, и, наверно, уже никогда не выздоровею.

Это случилось давно, в первый год их брака, она съездила домой навестить родителей, и дядя Пээтер попросил, чтобы она отвезла одному живущему в Париже эстонскому эмигранту несколько его книг. Когда она вернулась в Париж, Пьера не было дома, ему пришлось неожиданно поехать в Бордо, где его мать попала в аварию, и Анника, не дожидаясь возвращения мужа, простодушно отправилась выполнять просьбу дяди одна. Эмигрант жил на другом конце города, тоже в спальном районе, но совсем иного рода, Анника поняла это, как только сошла с поезда, однако поворачивать обратно не стала, стыдясь собственной трусости.

Эмигрант оказался чудаком-богемой, в его квартире царил жуткий беспорядок, везде стояли бумажные пакеты с вином – именно пакеты, поскольку, по его объяснениям, единственное вино, которое еще было пригодно для питья, это испанское в пакетах, все французские вины в бутылках были отравлены пестицидами – и вот этой богемностью, наверно, и можно было объяснить ту беззаботность, которую хозяин проявил, не встретив Аннику на станции и не проводив ее туда при возвращении. По дороге к его дому Анника заметила у одного большого, с тремя или четырьмя подъездами здания компанию молодых арабов, которые изучали ее с откровенным любопытством – что эта блондинка тут делает? Когда она отправилась в обратный путь, парней уже видно не было, кругом было пусто, пустым казался и сквер, который следовало миновать, чтобы добраться до станции, но в один момент Анника почувствовала, как все вокруг словно накаляется – как будто рядом с ней ударила с чистого неба молния. Она не успела ничего сделать, ни убежать, ни даже закричать, с такой безумной скоростью все произошло, чья-то вонючая потная рука закрыла ей рот, кто-то другой схватил за ноги, пытаясь поднять и повалить, кто-то лапал грудь…

Она не помнила, что именно она сделала, ударила, то ли рукой, то ли ногой, или укусила – наверно, все одновременно – но вряд ли это помогло бы, если бы вдруг не послышался громкий лай. Компания исчезла так же молниеносно, как и появилась, и Анника осталась на тропинке одна, с растрепанными волосами и оторванной от блузки пуговицей, но живая и невредимая, со стороны станции же приближалась пожилая супружеская пара с собакой.

Пьеру она не сказала ни слова, она еще недостаточно его знала и не была уверена, как он отреагирует – может, будет ревновать? Позже, правда, у нее несколько раз чесался язык, но рта она так и не открыла – у нее не было удовлетворительного ответа на вопрос, почему она не рассказала об этом раньше. Потихоньку происшествие стало забываться, если вначале, встретив араба, она всегда вздрагивала, то через два-три года проходила мимо них довольно спокойно, нескольких коллег (их было немного, опера – не арабский жанр) могла даже сердечно приветствовать.

Но, несмотря на это, начиная с первого дня, когда она получила избирательное право, она на всех выборах, тайком от Пьера, говоря ему, что голосует за социалистов, на самом деле отдавала свой голос Ле Пену.

Придя в себя, Анника осмотрелась – перрон снова стал заполняться людьми. Это были не арабы, а самые обычные французы, одетые просто, дешево, усталые после рабочего дня.

Не было никакого желания продолжать путь на метро, и Анника быстрым шагом пошла вверх по лестнице – на улицу, на воздух.

Пьера еще не было, хотя Анника убила немного времени в книжном магазине на бульваре Сен-Мишель, вернее, в его музыкальном отделении. Ни одного диска она так и не купила, трудно было найти что-то интересное, все более или менее ценное у них уже было. Она с удовольствием после магазина прогулялась бы еще, жизнерадостная атмосфера этого бульвара всегда успокаивала ее, но дорога домой пролегала по переулкам и после того, что случилось в метро, она не хотела припоздниться. Войдя в темную квартиру, где никто не поспешил ей навстречу с криком: «Мама пришла, мама пришла»!, Анника снова подумала, что сейчас был бы последний шанс обзавестись детьми – но что делать с пением? Интересно, как эту проблему решила Джузеппина, в книгах много писалось о таланте Стреппони и о ее романе с Верди, но что сталось с детьми, которых у нее было, кажется, целых трое? Об этом авторы молчали, наверно, не о чем было писать, судьба детей художников незавидна.

Сменив одежду на домашнюю, она прошла на кухню – послеобеденный кофе так и остался не выпитым, и голова трещала. Так, конечно, можно было потерять сон, но Анника утешила себя мыслью, что, судя по всему, завтра она может дрыхнуть до полудня.

Кофе в семье обычно варил Пьер, поэтому Анника удовольствовалась растворимым, добавила ломтик лимона и ложку сахара, переместилась с кружкой в гостиную, села на диван, поджала ноги под себя, и вдруг почувствовала, как словно сами собой хлынули слезы. На секунду возникло страшное желание упаковать чемодан, заказать такси и поехать в аэропорт, чтобы при первой возможности, хоть с тремя пересадками, полететь домой, в Тарту, но когда она подумала о том, что ее там ожидает – малюсенькая комната в квартире родителей, правда, с любимым мишкой на кровати, которого (интересно, что игрушечные животные упоминаются в родительном падеже, впрочем, неудивительно, в каком-то смысле они куда более одушевлены, чем многие люди) мама несмотря на насмешки отца хранила, как икону, пыл угас. Ничего не поделаешь, ее дом был теперь здесь, и начать все сначала, купить квартиру в Тарту, или, скорее, тогда уж в Таллине, обставить ее, снова привыкнуть к климату и к людям – на это у нее не хватило б сил. Как сказала Кая – они не могут вернуться, поскольку это означало бы признать свое поражение? Проигравшей Анника себя, может, и не почувствовала бы, но чужой – да. Человек все выбирает, выбирает, выбирает, или – если у него более слабый характер – позволяет случаю бросать себя туда, сюда, еще куда-то, но в какой-то момент выясняется, что больше развилок на дороге нет, остается лишь шагать дальше по той тропинке, на которую ты попала…

Было слышно, как открывается входная дверь, и Анника стала поспешно вытирать слезы. Высморкавшись, она спрятала платок в карман и поспешила в прихожую – у них было принято, что когда один приходит домой, другой обязательно идет встречать.

Единственного взгляда было достаточно, чтобы понять – муж чрезвычайно доволен собой.

– Ты плакала? – спросил Пьер, обняв Аннику и поцеловав ее в волосы. – Не плачь, все в порядке. – И стал раздеваться.

– Что может быть в порядке? – спросила Анника уныло, хотя после слов мужа в ней вспыхнуло пламя надежды.

– Завтра в одиннадцать репетиция, тебя ждут, и ты можешь идти спокойно, никто тебя раздевать не будет. Кроме меня, но я предпочитаю делать это дома, – перешел он на шутливый тон. – Хотя даже это под большим вопросом, поскольку еще немного, и я героически умру голодной смертью…

– Ужасно, ты из-за меня не успел пообедать! – испугалась Анника. – Сейчас посмотрю, что я смогу быстренько приготовить.

Она побежала на кухню, оставив мужа снимать обувь. Что-то в холодильнике, конечно, было, но пока мясо оттает…

– Омлет спасет твою жизнь? – крикнула она.

– Надеюсь.

В Италии Анника научилась нескольким тамошним рецептам омлета, один, со спелыми помидорами, сейчас, зимой, соорудить никак было нельзя, но вот с эстрагоном…

Пьер ел с большим удовольствием, попивал вино и рассказывал Аннике, что случилось в Шатле.

– Как только я переступил порог, сразу понял: они в панике. Подумай сама, за пару недель до премьеры все повисло на волоске. В театре, конечно, привыкли, что всегда что-то может случиться, кто-то заболеет, или еще что-нибудь – но никто не мечтает, чтобы это произошло. А тут еще двойная проблема – найти не просто певицу, а такую, которая проделает то, что ты презрела. Ну, какую-то честолюбивую девицу они, возможно, и нашли бы, но умела ли бы та петь? Словом, этого они не хотели, и к тому же, договор все же на твоей стороне. В какой-то другой ситуации они на него, может, и наплевали бы – поди судись с ними – но в данную минуту они на конфликт не настроены. Я думаю, тут и заслуга Джованни. Он сидел в углу и молчал, но по его лицу хорошо было видно, на чей он стороне. Директору он свое мнение тета-тет наверняка высказал, и тот сделал соответствующие выводы. С дирижером все же принято считаться…