Володя Великанов… Фамилия не редко посмеивается над носителем вензеля (В. В. в данном случае) в родовом гербе. Ростом он в великаны не вышел, но и – «коротышка, метр, с кепкой» – это не про него. Тихо, приглушённо, как бы под сурдинку, скажу: «Мужчина ниже среднего роста». У него, в самом деле, всё ниже среднего роста. Всё написанное им не оставило следа, потому что сиюминутное, неприметное, так, кое-что, о промелькнувшем и не запомнившемся. Одёжа на нём как бы подрубленная, снизу и сверху. И это, на удивленье, шло к нему. Он носил тупоносые ботинки, и оттого казалось, будто они с обрубленными носами – нарочно, для смеху, с обрубленными носами. Соответственно, и брюки коротенькие и зауженные. Кургузый пиджачок. Так и хотелось бесстыдно сострить: «недомерок Великанов». Но острота – не, ах, какая – всякий раз застревала в горле.

– Старик, – чуть-чуть картавя, обратился он ко мне, не поднимаясь из-за стола, не прекращая своего вечного занятия – прочистки растянутой в металлический стерженёк канцелярской скрепки, служившей чем-то вроде банника, коим пушкари после боя чистили укороченные медные стволы мортир; Великанов извлекал с помощью этого стерженька из коротышки-мундштука нагар, густую тёмно-коричневую массу, ядовитую смолу – табачный сок. Прочистив канал, по которому в его лёгкие посредством затяжки втягивался вонючий густой дым, он втискивал в мундштучок коротышку-сигаретку сорта «Новые» и укороченными фразами озадачивал меня:

– Шеф, уходя по делам, тебе приказать изволил взять интервью у композитора Аркадия Островского. Повод – «Футбольная песенка», им написанная.

– Знаю, помню… «На лучистом, чистом-чистом небосводе…»

– Заткнись, – прервал он моё пение. – Хорошо, что помнишь. О чём с композитором говорить, ты знаешь лучше меня…

– Скажи, Володя, он, как все знаменитые музыканты, живёт в доме Шульберта на Неждановой?

Ресторан в полуподвале дома, в котором жили именитые композиторы, в обиходе журналистов-газетчиков по памятной всем реплике Бывалова, персонажа кинофильма «Волга-Волга», прослыл, как «подвал в доме Шульберта».

– Ага, – не отвлекаясь от основного в жизни занятия, курения, промычал Великанов. Он вновь сладострастно затянулся, пыхнул в мою сторону дымом и благожелательно улыбнулся пухлыми губами, прокуренными зубами, прищуренными глазами.

– Покури на дорожку.

Тогда все курили, не разбирая, в общем, где, когда, в каких обстоятельствах совершается это самое курение. В помещениях дым стоял коромыслом, ходил волнами, тянулся в постоянно открытые окна и форточки.

(По крайней мере лет двадцать продолжалось массовое, массированное курение в офисах. Помню себя в роли и образе главного редактора издательства «Искусство». 1984 год. В моем обширном кабинете верстается, детально обсуждается годовой план. Все в офисе курят. Мужчины и женщины. Решив раз и навсегда оставить в прошлом эту вредную для себя и окружающих привычку принимаю административные меры. Сотрудники изо всех сил сопротивляются. Я враг нации курильщиков. Вот уже четверть века не курю и дивлюсь на тех, кто остается рабом этой отвратительной, губительной привычки. У меня на глазах один за другим, сжигая, отравляя себя табачным дымом, очень рано уходили на тот свет мои коллеги, товарищи по работе, друзья. Моё «ученичество», моё общение с Володей Великановым оказалось весьма недолгим – укороченное дыхание, физическая немощь и трагический финал.)

Великанов, прокашлявшись, сообщил мне, неофиту, то есть новичку в газетном производстве:

– Да, чуть не забыл тебе сказать. Иткинд просил нас зайти к нему переговорить насчёт преддипломной практики студентов журфака МГУ.

Час от часу не легче! Мне, месяц всего проработавшему в «Советском спорте», рискнувшему поступить в популярную массовую газету, не имея журналистского образования, ответственный секретарь Иткинд желает, видите ли, поручить обучение дипломников МГУ. Хочет вывести на чистую воду Василь Палыча Палёнова, взявшего в отдел общественно-политической жизни «человека с улицы»? Улица ещё та, Сущёвская – редакционно-издательский комбинат «Молодая гвардия». Андрей Давидянц, в молодости блестящее перо «Комсомолки», а в мою пору заведующий отделом очерка и публицистики журнала «Молодая гвардия», где я публиковался не единожды, на просьбу устроить меня, инженера, толкущегося со своими писаниями в молодёжных журналах, куда-нибудь, где хлеб насущный добывают пером и службой в профессиональной газете, предложил не выбор корреспондентские должности в «Сельской жизни», «Советской России» и место литсотрудника в отделе Василия Павловича Палёнова в «Совспорте». Согласился я на последнее – здесь открывалась возможность писать на темы: спорт и искусство, спорт и литература, где у меня уже были кое-какие наработки.

Мы с Великановым, заместителем Палёнова, предстали пред очи всегда жутко занятого ответственного секретаря газеты. Возле стола Иткинда, заваленного корректурами и материалами из машбюро с пометками «В номер» стояли, переминаясь, три добрых молодца.

– Знакомьтесь. Вам, Юрий Александрович, предстоит направлять их работу над дипломными заданиями. Срок представления продукции – три месяца.

За три месяца (хитрый Иткинд о масштабах моего опыта газетчика не сообщил дипломникам) у ребят не было повода усомниться в компетентности наставника – Иткинду не на что было пенять Палёнову, а мне краснеть.

…Бог – что захочет, человек – что сможет. В справедливости пословицы визит к Аркадию Островскому позволил лишний раз мне убедиться.

– Проходите в кабинет, – жестом указала, куда идти, жена композитора.

Дверь приоткрыта. Мне в первые секунды почудилось, что находящиеся в кабинете прослушивают магнитофонную запись.

Ровно, как по струнке, сильно, стабильно, с соблюдением всех нюансов росписи композитором вокальной партии звучал красивый бархатный баритон. И песня, как будто, знакомая. Я вошел в кабинет – большую комнату, в которой находились двое: сидевший за роялем композитор и стоявший в концертной позе молодой человек с пышной шевелюрой, певец. Островский показал на свободный стул, приглашая присесть, и продолжил расставлять акценты в новой своей песне «А у нас во дворе».

Идеально, без сучка и задоринки, вёл вокальную партию молодой человек, стоявший в артистической позе у рояля. Лёгкий, летящий ввысь голос. Уверенность, покоряющая завершённость внешнего облика. Строгий костюм. В облике артиста, индивидуальности, характерности сценического образа, отчетливо проявляющейся ранней человеческой самостоятельности, высокой вокальной культуре и внешней, казовой, демонстрации чувства собственного достоинства – всего в достатке, и всё говорило о сильной воле, стойкости, упорстве в достижении поставленных целей. Разумеется, при разительной, бросающейся в глаза завершённости, феноменальности этого редкостного явления – студент четвёртого курса Гнесинки, уже стопроцентно готовый к успехам, свершениям, яркий эстрадный вокалист. Но в его образцовости, эталонности проглядывала перспектива соскользнуть к стереотипности. «Далеко пойдёт за счёт своей образцовости, трудолюбия, отзывчивости на запросы времени, однако, собственных красок, небывалости, когда по одной пропетой фразе угадываешь: Лемешев, Утёсов, Шаляпин, Каллас, Бернес, Шульженко, Пугачёва. «Где-то находим, а где-то теряем», – заключил я, впервые увидев и, главное, услышав Иосифа Кобзона. Чего мне недоставало в его вокализме, так это задушевности, обаяния, неповторимого шарма. Конечно, пение Иосифа Кобзона не дистиллированная вода, в нём изобилуют оттенки сердечности, однако превалирует брутальность, которую певец не желает принять за индивидуальность его как вокалиста. А тем не менее характерных красок, обертонов недостаёт, звучание голоса разочаровывает со стороны духовной.