Но тело болит, а сознание сужается до точки, но не просыпается. Да потому что я не сплю, даже щипать запястье не нужно, чтобы убедиться. Утром мне муж синяки наставил, пришло надевать в жару болеро с длинным рукавом. Так что я знаю толк в боли…

Духота невыносимая, лето сходит с ума (почти, как мой гинеколог, что сейчас несет ерунду) – с июня стоит жуткая засуха, из-за этого бабушка совсем расхворалась, и мне пришлось за ней присматривать.

– Вы шутите? – шевелятся губы, а я хочу раствориться в белых стенах больницы и никогда не выходить наружу. Спрятаться в скорлупу или превратиться в птицу и стрелой взмыть в облака.

– Да какие уж тут шутки! – беспечно радуется женщина и поплясывает у стеклянного шкафа. Что-то ищет, достает, выкладывает на стол. – Предлежание на первый взгляд нормальное, молочные железы мягкие. Сдашь еще анализы и забежишь завтра на УЗИ, – она двигает ко мне клочок бумаги, а я все еще стою у стены и хлопаю глазами, чтобы прогнать происходящий бред.

– Этого быть не может…

– Ну-у-у, попытки зачать ребенка десять лет должны были привести к результату. Ведь диагноз «бесплодие» мы так и не поставили.

– Лучше бы поставили, – шепчу, потому что это крах моей жизни. Прячу лицо под ладонью и стараюсь не паниковать. Вдруг это нелепая ошибка?

– Беги, мужа обрадуй. Чего ты такая бледная, деточка? А ну присядь, – врач поднимается и спешит к двери, а я не успеваю остановить ее, потому что в горле взрывается тошнота, и мир идет кругом. – Счастливый папочка, зайдите.

Марьян молча заходит в кабинет, я вижу острые носки начищенных туфель и сжимаюсь от страха. Он меня просто убьет… Убьет, и все. Не поверит в то, что я ни с кем не спала.

Ведь не спала же!

Воспоминания странных снов врезаются в голову и скручивают меня в ржавую спираль. Это же всего лишь сны!

– Папочка, значит? – голос мужа вязкий, удушающий без прикосновения. – И какой срок?

– Восемь-девять недель, не больше.

Я сдерживаю рвотный позыв и поднимаю беспомощно взгляд. В темно-синих глазах пылает ненависть. Он меня без этого ревнует к каждому прохожему, а сейчас… воздух можно резать ножом от его ярости.

– Я не знаю… Это ошибка, Марьян. Пожалуйста…

Муж опускает голову, на выстриженных висках вспыхивает заметная седина, и смотрит на свои большие изрисованные шрамами руки, складывает их в тугой узел на груди.

– Никакой ошибки, – неуместно лепечет гинеколог, все еще не понимая, что закапывает меня заживо.

– Замолчите! – беспомощно вскрикиваю. – Я не могу быть беременна. Замолчите! Прошу…

Женщина вздрагивает, смотрит испуганно то на меня, то на мужа. Его все в городе знают, потому лучше не нарываться. Пулю в лоб всадит и не поморщится. Прежнего врача, что вела меня почти семь лет, так никто и не нашел после того, как она попыталась сказать, что я бесплодна. Даже думать боюсь, что с ней произошло.

Марьян поворачивается к дверям и спокойно выходит, а на пороге бросает через плечо холодным голосом со звоном стали на окончаниях:

– Жду тебя в машине.

И я понимаю, что это все. Можно уверенно ставить на себе крест, потому что за последние десять лет замужества у меня и так была не жизнь, а тюрьма. Я с трудом отпросилась в деревню к больной бабушке, и то благоверный дал согласие только потому, что сам несколько месяцев был в отъезде и приставил охрану в виде двух амбалов. Я в туалет не могла сходить без компании.

Меня трясет и вновь бросает на стену.

– Ваш талончик на анализы, – неуверенно говорит врач. Я оборачиваюсь, сдерживая слезы, а она отклоняется, будто увидела ужас. – Ладно, время терпит, на двенадцатой неделе придешь.

Я мотаю головой.

– Не приду. Не ждите меня.

Гинеколог поджимает сухие губы, поправляет аккуратно-завязанные в гульку волосы и резко встает со своего места.

– Не его ребенок? – спрашивает она вкрадчиво. – Что ж ты, глупая, не сказала? Мы бы тихонько аборт сделали, чтобы и не знал.

Бормочу, боясь, что кто-то услышит:

– Я не могу быть беременна, Вера Павловна, у меня три месяца никого не было, даже мужа. Вы ошиблись.

Женщина смотрит недоверчиво из-под седых бровей, защелкивает замок на двери и зовет меня к столу.

– Присядь. Сейчас проверим, но с такими вещами не шутят, Дара, – она осуждающе качает головой, вытирает рукавом вспотевший лоб и отодвигается от стола. – Такого у меня еще не случалось. И надо же было именно с Егоровым! Вот тебе и шуточки.

Стопка тестов падает на столешницу, и врач жестом просит пройти в соседний кабинет, где есть кушетка, ширма и туалет. Частная клиника, большие кабинеты, лучшее обслуживание. Марьян платил за все, платил щедро – очень хотел ребенка. До фанатизма хотел, а я его тихо ненавидела за это.

У нас много лет назад была девочка, но она умерла сразу после рождения, мы даже имя дать не успели. Муж сам ее хоронил: я была в очень плохом состоянии, думала, что не выживу, и свою малышку не подержала на руках. Годы забрали у меня боль, а жестокое обращение Марьяна не позволило мне страдать – он запрещал плакать, когда пронзал собой до жуткой боли и жжения, дергаться, когда замахивался, скулить, когда разбивал пощечинами губы.

Я приучила себя отключаться в эти моменты, научилась существовать, но не жить. Ради чего держусь не знала, просто дышала и радовалась, что еще не сдохла.

Позволяла ему себя терзать в надежде, что появится ребенок, муж остынет, увлечется воспитанием. Он винил меня в смерти дочери, трахал, как зверь, отчего я днями не могла выползти из кровати, а когда восстанавливалась, он приходил снова и снова, издевался и обвинял во всем.

Я молча покорялась.

Но, будто в насмешку, много лет не получалось забеременеть. Врачи хором говорили, что отклонений у нас нет, вот-вот наступит долгожданное зачатие, а две полоски на пластиковой палочке не появлялись, будто проклятые. Если честно, я уже отчаялась. Если честно, я уже и не хотела ребенка. Ничего не хотела. Разве что изредка приезжать к бабушке, обнимать ее, как в последний раз, притворяться счастливой, смотреть на деревенский красочный закат и верить, что где-то там есть счастливый мир, и я смогу в него попасть, когда умру.

С Марьяном мы познакомились случайно. Я выпустилась в восемнадцать из интерната и хотела поехать в столицу, а в автобусе меня обобрали до нитки. Смогла чудом добраться до вокзала, на попутках, а там три дня ночевала на улице. Когда захотелось жутко есть, устроилась уборщицей территории и случайно накатила на Егорова ведро с мусором.

Вот тогда все и началось.

До свадьбы он казался нормальным, хотя и безудержным в сексе, немного невнимательным ко мне и моим пожеланиям. Иногда он пугал меня взглядом, но я сбрасывала на разницу в возрасте, ведь он уже взрослый тридцатилетний мужчина с большим опытом и процветающей строительной компанией. Я – наивная девочка с улицы, без родителей и семьи, без крова и пропитания попала в шикарный особняк, где у меня была своя комната, куча одежды и жених-богач. Марьян не был красивым, скорее харизматичным, с жестким подбородком, сединой на висках, сломанным носом и шрамом через бровь. Но тогда я видела в нем принца с железным конем и кирпичным замком.

И все это рассыпалось, стоило после свадьбы сказать, что хочу пойти на работу. Он тупо и монотонно избивал меня целый час, а потом плюнул под ноги и сказал, чтобы я не мечтала жить, как захочу. Егоров ясно дал понять, что мне придется слушаться и существовать, как ОН захочет.

Муж непростой человек – жестокий, злой и беспощадный. Несколько лет держит в страхе город и пригород, от его рук пали десятки, а может, и сотни невинных людей. Это я уже позже узнала и увидела. Я всегда его боялась, всегда позволяла больше, чем нужно. Молчала, когда нужно было кричать, терпела, когда нужно было бежать.

Но у меня кроме него никого не было, да и Марьян бы меня и в другом мире нашел, потому я даже не мыслила сделать шаг назад. Приучила себя отрешаться от насилия, жить маленькими радостями: солнечным лучам в окне спальни, запахам роз в саду, щебетанию птиц на яблоне.