Пока она дочитывала стихотворение, лицо палача как будто преобразилось. Она впервые заметила в нём человеческие черты: большие серые глаза, отчего-то грустные, хотя Ленц в этот момент улыбался, красивый правильный нос, белую неестественно чистую кожу, тонкие губы; казавшееся молодым лицо обрамляли прямые пепельно-русые волосы и такая же пепельно-русая щетина.

«Наверное, в детстве он походил на готического ангела», – почему-то подумалось Ирине.

Комендант продолжал улыбаться. Теперь он пристально вглядывался в свою жертву: выбившиеся светлые пряди падали на красивое бледное худощавое лицо с неестественно обострившимися круглыми глазами сине-голубого цвета. Наверное, неосознанно, но все его жертвы фатально походили друг на друга; не отдавая себе отчёта в этом, Ленц неизменно выбирал женщин одного, ещё в молодости навеянного типажа и без труда находил его в представительницах разных национальностей. Во всех своих жертвах он искал молодую трепетную невинность, слабость, его привлекал девичий стыд неопытности; когда же ему хотелось извращенной любви зрелой любовницы, он ехал Берлин и встречался там с актрисами, благо, те всегда благоволили молодым эсэсовцам. Но в лице этой пленницы было что-то новое: несмотря на испуг, отразившийся в расширенных круглых зрачках (привычное для коменданта зрелище), в нём был неподдельный интерес, странное для подобной ситуации желание осознать, понять, воспринять. Да ещё старая немецкая песенка, когда-то литературно обработанная старым добрым Гёте, на чистейшем немецком в этот неподходящий момент. Это ли не верх оригинальности, или глупости, или сумасшествия?

«Может, она уже рехнулась? Этого только мне не хватало», – предположил Ленц, исказив красивое лицо гримасой брезгливости. Он ухватил голову своей жертвы за подбородок, повертел, чтобы лучше рассмотреть профиль.

– Как похожа на арийцев! – со зловещей ухмылкой произнёс комендант. – И знает великую немецкую литературу! Похвально! Но всё равно ты русская! – закричал Ленц и изо всех сил ударил девушку по лицу, потом ещё и ещё. Из носа струей полилась кровь, но Ирина как будто не чувствовала боли. Перед тем, как сознание покинуло её, в голове мелькнула мысль, что вот этот первый в её жизни момент близости с мужчиной станет последним мгновением её существования, что он будет не ради зарождения новой жизни, как это заведено природой, а ради удовлетворения грязной похоти человека, взявшего на себя роль Бога…

«Ну конечно, чем могло всё это закончиться? Ничего другого и ожидать было нельзя», – думала Ирина в тот момент, когда чужое упругое тело ритмично входило и выходило из неё. Чужой мужчина, которого Ирина видела всего несколько раз в своей жизни, четверть часа то и дело переворачивал её тело, она смотрела на него безучастными глазами. Олег продолжал своё дело и как будто не замечал или не хотел замечать этого безразличного равнодушного взгляда… Насытившись её телом, будто в нём было что-то, заключавшее в себе частицу той радости, самодовольства и удовлетворения, которые теперь перетекли к нему и отражались в его весёлых самоуверенных глазах, в пухлых разгоряченных губах, во всем его лоснящемся от пота теле, Олег ушёл в ванную. Ирина накрылась с головой одеялом, стараясь скрыться в его темноте от тяжелых мыслей, которые стремительно её догоняли.

«Неужели всего этого ему достаточно для того, чтобы казаться счастливым? И это и есть любовь? Любовь, воспетая писателями и художниками, любовь, вдохновлявшая Пушкина на стихи и ставшая причиной его гибели. Любовь, слова о которой разбросаны по миллионам страницам книг, которые я прочитала!»

Утром, собираясь на работу, Ирина чувствовала себя грязной и низкой. Это только в тупых сериалах после ночи со случайным человеком героиня чувствует себя красивой и желанной – ничего, кроме унижения и обиды, Ирина сейчас не чувствовала.

«Ну и что такого? – пыталась она себя уговорить. – В конце концов, мне уже тридцать лет, я свободная женщина, имею полное право…» – но чем больше она уговаривала себя, тем хуже ей становилось. Во-первых, она не хотела этого, во-вторых, ничего не чувствовала к этому мужчине, в-третьих, эта ночь ничего, кроме раскаяния в содеянном, ей не дала. Вчера, когда Ирина сидела за работой в архиве ГУЛАГа, куда недавно сдельно устроилась, чтобы иметь доступ к уголовным делам политических заключенных, ей позвонил Олег и привычным нагловатым тоном пригласил на ужин, и Ирина почему-то согласилась, хотя с самого первого дня знакомства зареклась с ним встречаться.

С Олегом она познакомилась на свадьбе однокурсницы около полугода назад. Он как-то сразу с присущей ему бесцеремонностью и самоуверенностью, выдававшими в нем опытного ловеласа, принялся за ухаживания. Вернее ухаживаниями это было назвать сложно. Привыкший брать быка за рога, молодой человек тут же заявил о своих отнюдь не платонических намерениях в отношении девушки, но неожиданно для себя наткнулся на противодействие, которое подрывало его статус плейбоя. После пары встреч он переключился на длинноногую секретаршу его босса, которая давно строила ему глазки, однако отношения с ней быстро исчерпали себя, а ощущение некой незавершенности знакомства с Ириной не покидало. Не то, что бы он часто о ней думал или испытывал какие-то нежные чувства… Нет, это был простой спортивный интерес. Вот он и позвонил вчера Ирине и пригласил на ужин.

Скинув вызов, девушка ещё долго ругала себя за то, что согласилась встретиться с этим бородатым мачо, который так нагло стал приставать к ней еще в первый день знакомства. Да и поговорить с ним было не о чем. Но самое отвратительным казалось даже не это, самым неприятным Ирине почему-то показалось другое: Олег так кичился своей новомодной бородкой, что постоянно во время разговора поглаживал свою тщательно филированную щетину, чем приводил её в бешенство. Казалось, он ни о чём, кроме бороды, думать не может. И вот, всё закончилось банальными приставаниями и заурядным сексом.

В последнее время Ирина испытывала тягостное чувство недовольства собой и всей своей жизнью. Ей казалось, что от неё ускользает что-то важное, настоящее, правильное, пока она грязнет в мелкой суете ежедневных забот и пустых разговоров. От осознания этого она томилась чем-то несбыточным, нереализованным. Чем было это что-то, она не знала, но почти была уверена, что оно где-то есть, в противном случае она бы не чувствовала эту постоянную глухую пустоту, словно она находится на дне огромной пропасти, окруженная вакуумом. То ей хотелось сделать что-то значимое и важное, чтобы громко заявить о себе, то, напротив, хотелось затеряться среди людей, чтобы стать незаметной и навсегда избавить себя от необходимости с кем-то общаться и поддерживать привычные человеческие связи и узы.

Лет с пятнадцати мечтала она написать книгу. Но про что? Женщины обычно про любовь пишут. Но Ирина не очень-то в неё верила, да и банально это было до пошлости. Всё, что можно было сказать о любви, давно сказали до неё, и талантливо сказали. Толстой вообще авторитетно так заявил в свое время, что не может женщина быть писателем, потому что, мол, никогда правдиво не опишет внутренний мир мужчины. Как с этим не согласиться? После филфака мысли о книге стали казаться ещё более призрачными. Жадно проглатывая каждый день по двести страниц классического текста, все больше понимала Ирина, что написать вот так же она никогда не сможет, а хуже писать не хотелось. Слишком большими мерками мерила Ирина во всем, и не только в своих литературных пробах. Полюбить – так королеву, проиграть – так миллион… Отсюда и были все её несчастья, как считала Любовь Юрьевна, Иришкина мама. Три десятка скоро стукнет девке, а она всё сидит в своей библиотеке, книжки выдаёт и беседы о русской словесности для детей проводит. Ни мужа, ни детей, ни денег… Провал по всем статьям. А ведь неглупая, училась хорошо, и собой вышла статная, высокая, обычно такие мужчинам нравятся. Но и с противоположным полом ничего серьезного не выходило, и всё из-за повышенных требований. Поумерила бы она свои запросы, давно бы замужем была.