Все ждали его, а он, подозревая это, шёл нарочито медленно, с растяжкой, то и дело так же неторопливо и вальяжно рука, обтянутая черной перчаткой из оленей кожи, подносила ко рту сигарету. Он затягивался, прищуривал правый глаз, защищая его от сигаретного дыма. Идеально сидящее пальто офицера СС придавало его фигуре ещё большее высокомерие и важность.
Ирина подняла глаза и наткнулась на пронзительный взгляд коменданта лагеря гаупштурмфюрера СС Йохана Ленца. Дикий звериный страх вновь овладел ею, захотелось громко взвизгнуть, проснуться, ничего не чувствовать, не видеть, ни о чём не жалеть…
Может ли женщина, прошедшая по этапу, растерявшая силы и желание жить в бесконечной дороге, непрекращающемся голоде и изматывающей жажде, быть красивой? Но именно крупицы этой женской красоты искал сейчас Йохан Ленц в этих жалких, потерявших привычный облик женщинах. Для этого странного смотра были построены правильные ряды когда-то красивых, но всё ещё молодых женщин. Но красота не в выверенности и идеальности. Женщина по-настоящему красива не тогда, когда она считает себя красивой. Красота таинственна и мимолётна; она в случайно выбившейся пряди волос, спадающей на глаза, она может таиться в осунувшихся после бессонных ночей воспаленных и уставших глазах, делающих лицо значительным и выразительным, она в случайно соскользнувшей с плеча непослушной бретельке. Женщина красива тогда, когда не знает этого, когда забывает о своей внешности, когда меньше всего печется о своем облике, и эта настоящая красота преходяща и мгновенна. Стоит только заправить выбившуюся прядь волос или вернуть на место бретельку – и красота растворилась.
Йохан Ленц что-то шепнул надзирателям, небрежно указал пальцем на кого-то и продолжил своё важное шествие победителя, кем он чувствовал себя в этом лагере, где всё и все подчинялись ему беспрекословно, где он, подобно Богу, вершил свой страшный суд, свою непоколебимую волю.
Ирина оказалась в числе трех девушек, которых выбрал Йохан Ленц, ценитель античной скульптуры, поклонник Листа и Штрауса и почитатель Гёте. После осмотра врача их осталось две. Всю бережно накопленную природой женственность и нежность, нерастраченную любовь и чудом сохранившуюся красоту эти девушки должны были отдать Ленцу. А если не отдадут, то он всё равно возьмет, на это, как он считал, у него было высшее право, дарованное ему от рождения. Столь странное «увлечение» у тридцатидвухлетнего нациста проявилось ещё в годы учебы в Ганноверской высшей школе музыки, когда он совершенно неожиданно для себя в пылу юношеской страсти до полусмерти избил девушку, за которой долгое время ухаживал. Тогда он только благодаря связям отца избежал наказания. Именно безнаказанностью привлекла его работа в гестапо, именно поразительная жестокость в обращении с арестантами и пленными помогла Ленцу в короткие сроки стать комендантом и дослужиться до звания гаупштурмфюрера СС.
Ноги уже не держали, Ирина сползла по стене и обессиленной упала на пол, никто не заметил этого. Сквозь узкое окно, расположенное под самым потолком помещения, призванного быть то ли лазаретом, то ли опытной лабораторией по убийству людей, просачивались солнечные лучи. Они коснулись лица девушки, её полузакрытых глаз… Упрямый мозг снова взял верх над сознанием. Перед глазами проплывали крымские пейзажи: высокие стройные кипарисы, пёстрые цветы, голубое море, величественные горы, касающиеся своими макушками облаков. Она на босу ногу ступала по сочной зелёной траве, та безжалостно колола ненатруженные ступни, щекотала свод стопы, с моря дул тёплый ветер. Ноги путались в подоле длинной синей юбки, развевавшейся от порывов ласкающего морского бриза; глаза жмурило от солнца. Ирина упала в траву под его яркие лучи. Она чувствовала, как прогревает каждую клеточку её организма, она таяла в этом солнце, растворялась в этой траве, казалось, её больше нет, можно ничего не чувствовать, ничего не видеть, ни о чем не жалеть.
Ирина очнулась от громкого крика надзирательницы, которая срывала с неё одежду и заталкивала в холодную помывочную. Ледяная вода не отрезвляла, вонзаясь острыми иголками в еще живое, ощущающее её сырой холод тело, она ещё больше обволакивала мозг пеленой сумасшествия: «Этого не может быть! Это всё только кажется, только кажется! И меня больше нет! И ничего нет!» После душа Ирину снова куда-то толкали, во что-то одевали, лаяли на неё своими жёсткими страшными словами, значение которых, несмотря на знание немецкого языка, она не понимала. Наконец, её, как истрепанную куклу, бросили в подвал резиденции коменданта вместе с другой девушкой. Она уснула на холодном полу, ей приснилась мама и бабушка, они радостно протягивали к ней свои руки, согревали в своих теплых объятиях.
Тем временем гаупштурмфюрер СС Йохан Ленц, находясь в превосходном настроении после вчерашних посиделок в резиденции самого Г.Г., где хозяин выразил своё полное удовлетворение его работой, неторопливо направился в медицинский корпус. Войдя в прохладное помещение хирургического блока, он ощутил резкий запах лекарств, перемешанный с неприятным сладковатым духом гниющего тела. Этот специфический запах давно не пугал Ленца и не вызывал отвращения: в медблоке его лагеря вот уже год велись экспериментальные исследования профессора К.Г., светилы военно-полевой хирургии Германии. Его главная клиника находилась в восьми километрах от лагеря, здесь же проводились опытные операции над заключенными. Увидев гаупштурмфюрера, к нему направился главный врач лагеря Ульрих Петерс и поприветствовал традиционным нацистским «Слава Гитлеру!». Ленц зашел сюда лишь осведомиться, успели ли доставить отобранный материал в главную клинику профессора, о чем лично просил его Г.Г. Сам комендант лагеря с большими сомнениями относился к подобным экспериментам: он считал профессора К.Г. фанатиком, в самом отвратительном смысле этого слова. Он отрезал заключенным конечности и пришивал чужие, чтобы исследовать процессы заживления. Ещё ни одна рука не прижилась, а врач настойчиво продолжал свои опыты, требуя от коменданта своевременно доставлять ему материал для экспериментов. Ленц не доверял фанатикам, они слишком непредсказуемы, надежнее иметь дело с умными расчетливыми людьми, которые работают не за идею, а за материальные блага или расширение влияния, но профессор-фанатик был на особом счету у Г.Г., поэтому приходилось выполнять все его дурацкие приказы…
Сколько продлился её сон, Ирина не знала. Она проснулась от острого чувства голода: внутри тянуло и сдавливало желудок, спазм постепенно охватывал живот, скручивал её худое субтильное тело. Спустя час или целый день (время само по себе сжималось и растягивалось, его нельзя было измерить, почувствовать, сосчитать) дверь подвала открылась, за ней послышались голоса. Ирина стала оглядываться вокруг: сознание и способность думать постепенно возвращались к ней. Со всех сторон вдоль стен располагались брезентовые мешки, по всей видимости, с крупами и продовольствием, всюду на полу можно было увидеть мучную пыль вперемешку с крупицами земли.
– Одевайся, быстрее! И прибери волосы, поганая шлюха! – крикнула грубым мужским голосом вошедшая в комнату женщина. Она включила свет, его резкое электрическое сияние вызвало у Ирины сильную головную боль, девушка зажмурилась и упала. – Чего развалилась? Откуда вы только берётесь? Ну ничего, поплатишься скоро, пожалеешь, жизни не захочешь, – каждое слово эта женщина с розовыми упругими мясистыми щеками произносила с оттяжкой, как будто смаковала его. По всей видимости, угрозы, сыпавшиеся из её уст, доставляли ей некое удовлетворение, снимали с её души (хотя были ли в ней душа?) тяжелый груз, который томил и мучил её.
Ирина поняла почти каждое слово, она легко понимала незамысловатые немецкие фразы, особенно если их произносили неторопливо. Но почему-то эти угрозы не вызвали в ней страха, во всяком случае она не показала его этой полной сварливой женщине, которая своим видом давно женщину не напоминала. С этого момента и на протяжении всего последующего времени, проведенного в лагере, Ирина стала чувствовать некое превосходство над своими палачами, как будто мучая и истязая её, хрупкую и безобидную девушку, эти люди признавали свой страх перед ней, чувствовали опасность с её стороны. А иначе как можно было объяснить это заточение? Это постоянное запугивание? Значит, она действительно таила в себе угрозу всему их существованию. Особенно сильно она чувствовала своё нравственное превосходство перед охранниками и надзирателями – этим зверьем, навсегда потерявшим человеческое обличье. Веками, тысячелетиями человечество искореняло в себе зверя, боролось со своими инстинктами, создавало своими руками величайшие образцы духовности, а эти люди всего за какое-то десятилетие попрали все эти завоевания. Как же слаба человеческая воля перед звериной жаждой власти и обладания!
