На букве «д» в слове «Бренда» чернила снова становятся черными. Складываю листок пополам и убираю в карман, чтобы не оставлять следов. Любопытно, повлияет ли рана на того, кто меня душил? А вдруг чернила хронографа, попадая в вену, открывают параллельный мир? Может, это и есть решение – писать прямо на теле? Вытатуировать на себе новую реальность, в которой я хочу жить? Эта жутковатая мысль приводит меня в странное волнение.

И в этот миг я осознаю весь ужас случившегося. Пустые мольберты. Голые стены. Картины Бренды исчезли. А ведь это было единственное средство оплачивать больничную палату! Теперь мне нечего продавать, чтобы поддерживать ее жизнь.

Я падаю в кресло. Что делать? Обращаться в полицию? Наверняка ей не на что было застраховаться от воров… Обнимаю себя за плечи, чтобы окутаться запахом ее свитера. И иду наполнять водой кастрюлю, чтобы полить цветы. Пусть от моего прихода будет хоть какая-нибудь польза, раз уж я не смог помешать ограблению.

Я выхожу из квартиры, и больше, чем гнев, меня мучает вопрос: грабители унесли картины случайно, наткнувшись на открытую дверь? Или они следили за мной, чтобы проникнуть в квартиру, не взламывая замка? Никаких доказательств ограбления, кроме моего свидетельства, нет. Но оно может обернуться против меня. Ведь я единственный, у кого есть ключ. И я мог сам продать картины, чтобы разжиться деньгами. Что может доказать имя, написанное красным на листе бумаги? Кто станет возиться со словом «Бренда», чтобы извлечь из него ДНК похитителя? У полиции есть другие дела. К тому же они сами могут быть в этом замешаны. Бренда знает, что министр госбезопасности участвовал в заговоре Оливье Нокса. Все они заинтересованы в том, чтобы Бренду отключили от аппаратов за неплатежеспособность. А из этого следует одно: картины похитили, чтобы она умерла…

Перед уходом я достаю из ящика с инструментами отвертку. Обернув рукоятку бумажным полотенцем, чтобы не оставлять отпечатков пальцев, ломаю замок. Потом вставляю ключ и убеждаюсь, что он не поворачивается. По крайней мере, теперь, когда полиция начнет расследовать ограбление, она не сможет утверждать, что я единственный подозреваемый.

Выбрасываю отвертку в канаву перед домом. Больше мне не придется поливать здесь цветы.

Чтобы совсем меня доконать, начинает моросить дождь. Я так и не снял свитер. Стараюсь не думать, что, кроме него, у меня ничего не останется от Бренды. Капли дождя, пропитанные запахом биотоплива, уже почти заглушили ее аромат. Теперь от свитера несет пригоревшими овощами.

Я иду по разбитому тротуару мимо заколоченных домов, ставших приютом бомжей. Стены густо облеплены плакатами, на которых под девизом «Здоровье, процветание, благополучие!» счастливые семьи с наслаждением поедают низкокалорийный завтрак.

Улицы пустынны. Не видно молодежи, которая раньше тусовалась то тут, то там или устраивала на проезжей части сидячие забастовки против полицейского произвола.

По дороге к метро я делаю крюк, чтобы наведаться к Дженнифер. На пустыре вижу снятый с колес большой трейлер с горшками засохшей герани на окнах. Жалюзи опущены. Дженнифер перестала со мной разговаривать и не отвечает на сообщения с тех пор, как мы переехали. Она еще не оправилась от растительного гриппа и не желает никого видеть. С удивлением слышу внутри трейлера голоса и музыку.

Стучу в дверь. Всё сразу стихает, наступает мертвая тишина. Стучу снова. Проходит минуты три, прежде чем на пороге появляется Дженнифер. Она выходит и тщательно прикрывает дверь.

– Чего тебе?

На лице у нее еще остались прыщи, местами заклеенные пластырем, и она набрала все десять кило, от которых избавилась благодаря мне и методу Пиктона. Непринужденно улыбаясь, я здороваюсь и спрашиваю, как дела.

– А что, не видно?

– Можно войти на две минуты или ты не одна?

Дженнифер отвечает, что мне здесь нечего делать, раз я переехал. Имея в виду «ты больше не из наших». Ей с моими бывшими соседями надо готовить листовки, подрывающие власть. Готовить акции против правительства, в котором теперь состоит мой отец. Так что я отныне в другом лагере.

– Ладно, пока, – говорит Дженнифер.

Я киваю. Теперь я для нее классовый враг. Ей невдомек, что нас разделяет кое-что посерьезней. Дженнифер стремится изменить будущее, а я – прошлое. Нам больше нечего сказать друг другу. Она поворачивается ко мне спиной. Похоже, между нами всё кончено, но я всё-таки добавляю с надеждой:

– Увидимся, когда будем получать чипы?

Дженнифер холодно смотрит на меня через плечо. Мы родились на одной неделе, и, по идее, имплантировать чипы нам должны в один день. Она всегда хотела вместе со мной отпраздновать вступление в мир взрослых с его правами: свободным доступом к интернету, игровым автоматам, ночным клубам и молодежному кредиту… Но, судя по всему, теперь моя бывшая подруга присоединилась к лагерю античипистов и не хочет делать имплантацию.

Дженнифер возвращается в трейлер и захлопывает дверь. А я продолжаю путь к метро. Здесь никому нет до меня дела. Я сжимаю в кармане клочок бумаги с написанным на нем кровью словом «Бренда» и ручку, которая стала холодным оружием. Ничего не остается, только вернуться домой. Домой. Слово, которое потеряло смысл.

Я не ожидал, что моя мать изменится так быстро. Все годы, пока она была консультантом-психологом в казино на пляже и помогала выигравшим джекпот пережить потрясение от свалившегося на них богатства, мать старела на глазах, постоянно испытывая чувство горечи. Она злилась на весь мир за то, что муж-алкоголик и сын-жиртрест поставили крест на ее карьере. Но злость давала ей энергию. Во всем были виноваты другие, и это ее даже устраивало. Ведь можно было утверждать, что судьба ожесточилась против нее, поскольку она лучше всех.

С тех пор как ее мечты сбылись, мать впала в тоску. Это понятно. Муж бросил пить, сын похудел на пятнадцать килограммов, сама она занимает пост директора по психическому здоровью в центральной инспекции всех казино страны. У нее огромный офис в Министерстве игры, четыреста инспекторов в подчинении. И ей совершенно нечего делать. Разве что подписывать документы, которые составляют другие. Ей даже не надо ходить на работу – в начале каждого месяца к ней приезжают с бумагами на подпись. Всё остальное время она загорает у огромного бассейна. Целуя ее, я всегда чувствую запах алкоголя. Может, это способ заполнить папино отсутствие. Во всяком случае, в моем сердце он уже не занимает прежнего места.

С тех пор как он со своей министершей, я его не узнаю. Бунтарь-алкоголик, мечтатель-идеалист, преподаватель-словесник, одержимый крамольными книгами, которые цензурировал, отец, влюбившись в Лили Ноктис, стал воркующим голубком и лакеем диктаторского режима. Рабом престижа, ослепленным ролью, которую ему навязали. Министром природных ресурсов. Он верит в то, что делает, и думает, будто я горжусь им. Но я гордился им раньше, когда был единственным, кто понимал, почему он себя разрушает. Теперь все завидуют, что у меня такой отец. Он нашел смысл жизни и даже не отдает себе отчета, что теряет меня.

– Привет, мам.

Она отрывает голову от матраса. Солнце уже садится, но мать всё еще загорает, намазавшись антиканцерогенным кремом для загара, пропускающим только безвредный ультрафиолет. Сняв солнечные очки, она садится и подставляет щеку для поцелуя.

– Тебе невероятно повезло! – восклицает мать. – Угадай, что тебя ожидает в ближайшем будущем?

Я пожимаю плечами. Буду бесплатно одеваться в модных бутиках? Поеду в летний лагерь куда-нибудь в сказочно красивое место? Поступлю в элитный колледж для детей министров? Я сжимаю в кармане ручку-хронограф. Как же не терпится сбежать отсюда в параллельную реальность! Мир, в котором мне доступно всё, кроме того, что действительно важно, становится невыносимым.

Мать протягивает мне конверт с печатями и штампами. Потом порывисто обнимает, отстраняет и смотрит на меня покрасневшими глазами.