…Он и сам-то был молод, всего двумя-тремя годами старше, но по себе знал…На войне год за три, а то и за пять идёт…Знал, что боевые командиры, для вновь прибывавших на фронт, – если были смелы, имели железную волю, душевное тепло к солдату, а ещё ордена-медали за доблесть и мужество, – то автоматически они становились для бойцов – примером для подражания.

Хо! Он сам был счастлив, что ему с первых дней войны довелось служить под началом таких отцов – командиров. Которых, прежде всего, отличала большая человечность, высокие командирские качества, способность успешно решать боевые задачи. Словом, с которых едва ли ни во всём хотелось брать пример!

Вооружённый таким внутренним посылом, он хотел уже от слов перейти к делу, как вдруг…словно чья-то сильная, невидимая рука властно остановила его на месте.

Он был готов поклясться: за два года войны-повидал многое, даже слишком…но такое…Он и впрямь видел впервые.

…Сначала они почувствовали хруст песчинок на зубах – песок находил путь в вагоны, через щели в досках, в кабины машин и бойницы бронетехники. Сила и направление ветра, с леденящей кровь быстротой, менялись.

– Эй, братцы, да что же это? – из-за земляного бруствера раздался чей-то голос, в котором ясно слышался страх. – как есть холера нечистая, аа?

– А ты, Сметана, к комиссару полка сбегай – нервно гоготнули у орудийного лафете. – Он тебе зараз пистон вставит…

– И от «нечистой», и от прочей хрени! Аха-ха…

– Рыбаков! Сметанин! Разговорчики! – лающий окрик старшины Петренко пресёк болтунов.

Но сам он ощутил, как у него мозжит между зубами и мелко дрожат пальцы. Старый солдат Василич вслушался в свист ветродуя, мчавшего по холмам пыль, рвущего брезент маскировочных тентов, парусившего плащ-палатки бойцов. Вид у неба был странный, зловеще предвещавший не то бурю, не то ураган. Он, сибиряк, родом из Тобольска, отломавший шестой десяток, никогда раньше не видел такого пугающего неба и суеверно шептал обрывки молитв.

…порыв ветра едва не сбил его с ног, заставил присесть у цинков с патронами. Он почувствовал, как треклятый песок царапает кожу лица, сечёт каску, забивается в складки х/б.

– Язвить тебя в душу, поганца…И без тебя тошно, будь ты не ладен…

Дядька Митяй, прижимая к груди ноздрятый ствол ППШ, ещё ниже пригнулся к земле, не в силах унять сыпкую дрожь пальцев, пронизываемый стыдом.

* * *

Танкаев раздражённо скользнул глазами по тусклой полуде неба. В дрожащих от напряжения зрачках отразился латунный свод, по которому ползли тёмные груды облаков, шаг за шагом пожирая пространство. Тучи клубились, тёрлись боками, медленно и тяжко меняли очертания разбуженных чудовищ и неохотно продвигались вперёд, точно их самих, против воли, гнала какая-то фатальная, страшная сила.

Свет дня приобрёл тёмно-жёлтый мутный оттенок, словно моча в отхожем ведре после ночи пьянки.

Чу! Ветер так же внезапно, как начался, прекратился. Редкие деревья, полуразбитые вагоны, стояли абсолютно неподвижно. «Как в горах…перед сходом лавины… – подумал Магомед. – Ложная тишина, опасная…точно в зимнем ущелье». Интуиция горца, какое-то волчье чутьё, подсказывало: что-то неимоверно мощное, огромное накатывалось с северо-запада, чтобы заполнить эту вакуумную пустоту!

…Комбат Воронов с тревогой посмотрел по сторонам.

«Что б тебе, на штыке торчать!» Теперь и он , и комбат Танкаев, и другие командиры, замеревшие в оцепенении вместе со своими бойцами, видели его…Этого Дьявола пылевых бурь, – жёлто-бурую волну, мчавшуюся по косой, закрывавшую весь западный горизонт, но продолжавшую надвигаться в полной гнетущей тишине.

«Разбуженный Шайтан природы… – тупо стучало в висках Танкаева. – Кто его потревожил? Кто разбудил? Дэлль мостугай! Во всяком случае…воздушная волна, накатившая первой, похоже, растянулась на многие километры. – Да-дай-и! Вот уж в десятку: «Не верь тишине перевала, смеху женщины и улыбке хана»».

По самым скромным его прикидкам глубина второй идущей волны бури достигала самое малое 20-30 километров. «Скорость? – мозг Магомеда с трудом цеплялся за горский опыт, как за последний оплот трезвого мышления. – Похоже, 40-50 километров»…

Казалось, сама Волжская степь из края в край взлетела в небо и покатилась на Сталинград волной смешанного буро-красно-жёлтого цвета.

«И всё же кто…её разбудил? Кто поднял на дыбы и пустил в скач?!» – не желая верить в очевидное, твердил ошеломлённый разум.

…Заворожённые, они смотрели, как катится волна, грозившая погребсти и их, в том числе под толщей пыли, песка и земли. В следующее мгновение полк услышал тонкое гремучее шипении. Это колючая пыль, как наждак, сдирала кору и листья с деревьев.

Магомед знал не понаслышке, что такое песчаные бури. В Дагестане, особенно низменном, в кумыских пустынях, они не редкость. Знал и то, что после такой волны, – земля будет голой, как кость.

Со змеиным шорохом сыпался песок на стоявший неподалёку комбатский «виллис», засыпая его открытый салон, проникая в щелястую решётку его радиатора.

– Осинцев! – гневно крикнул своему новоиспечённому водителю Танкаев.

– Я, товарищ майор! – громко отзвался тот, укрываясь рукой от пыли.

– Какого…клювом щёлкаеш-ш! Нэмэдля отгони машину за холм. Зачехли мотор!

– Есть! – гаркнул Лёшка Осинцев и, прыгнув козлом за руль, утопил ногой педаль газа.

– Товарищ майор! Товарищ комбат! Солдаты…Прикажите…– глаза, подбежавшего взводного лейтенанта Санько едва не выскакивали из орбит. Паника его дошла до предела, когда он услышал хрясткие поскрипывания всех деревянных сочленений огромного эшелона, редких деревьев, кустов, которыми была небогата волжская степь. Казалось, костоправом ставились на место вывернутые из суставов мослы.

– Да, что же это, товарищ комбат? – поправляя запылённые круглые очки, почти, как ребёнок, прохныкал он. И с трудом, сдерживая отчаяние, ища сочувствия и заступничества в сём переплёте у командира, выдохнул стенающим шёпотом:

– Делать-то что…прикажете, Магомед Танкаевич?…Жуть-то какая!

На секунду Танкаев потерял дар речи от такой гражданской непосредственности взводного. Точно этот вопрос – просьба обращён был к нему не на войне, у разбитого бомбёжкой эшелона, а в совхозном правлении плодово-ягодного питомника в безмятежное, мирное время…

В следующий миг, дрожа от гнева и возмущения всем существом, он вспыхнул, как порох:

– Мне что-о, лейтенант! С тобой вмэсте набоятца и поплакат, пр-рикажэш-ш? Э-э, а, может, в сэльпо за конфэтами сбегат?!

В голосе комбата гремела сталь, в аварских глазах дёргалось лиловое пламя. Слова командира обрушивались на лейтенанта Санько, как удары кнута:

– Ты, ещё немца не видэл, лейтенант, а уже в штаны наложил! Хвост поджал и в кусты?!

– Виноват, товарищ комбат! Исправлюсь…честное комсомольское… – ни жив. Ни мёртв, боязливо щурясь из-под роговых очков выпалил взводный второй роты. Разрешайте…

– Бэгом к своему взводу, лейтенант! Там вытэрай сопли, если нэ боиш-шса насмешек своих солдат! Иай, офицэр-р или ба-ба, ты?

– Так точно!

– Пр-роч-ч с глаз!

– Есть! – словно унесённый ветром, Санько тут же исчез.

– Скажи на милость, как ты его под орех разделал…Весело живёте! А ещё дивишься, что солдаты в полку тебя «Абреком» кличут. Гордись! Метко! – подмигнул Воронов.

– И вот таких… – Магомед раздул крылья ноздрей, – у меня больше половины, Арсений Иванович. Комсомолец – доброволец…Взвэйтесь – развэйтесь…Вах! Как с такими…нэмца бит, да-а?

– Как прежде, брат. Думаешь, у меня краше? Отнюдь, та же окрошка. Не горюй, Миша! Лиха беда начало. Главное мы у них есть. Били и будем бить фашистскую сволочь! А этот, – Иваныч кивнул в сторону истаявшего Санько, и по-отцовски усмехнулся в кулак – Ботаник, к гадалке не ходи. На гражданке, поди-ж то, и клопа не раздавил? Ещё мамкиными пирожками срёт. Ничего: пули причешут, в кирзе да в борозде, задубеет. Выкуешь, ещё из него красного революционного командира. Не впервой, майор, пр-рорвёмся. Эх, нервы, нервы…А война – сука грёбаная, не любит горячих да нервных…Мотай на ус, джигит. На войне, сам знаешь, мёртвых не надо бояться…А в живых следует побеждать. Ну, как-то вот так…