– Что это? – испрашивает Сарин сын, указывая пальцем на таз с глиной.

– Саре нужно для лечения ног, – сварливо отвечает Сарина сестра. – Ноги совсем разболелись.

Сара спит и не знает, что решается судьба ее глины.

– Так пусть идет к врачу! Совсем из ума выжила – глину в дом таскать! Грязи нам мало!

– Это еще что! Соседи целую комнату землей засыпали – грибы выращивают, говорят выгодно! – Сарина сестра поскребла глину пальцем.

– Я тебе точно говорю, мама – того! Скоро здесь грязевой вулкан устроит, как в Голубицкой! Может бизнес еще устроим из грязевых ванн? – сын утробно хмыкает.

Сара встает рано и молится Всевышнему. Опухшие ноги за ночь немного отпустило. За окном грязь, хлябь, дует сырой, промозглый ветер.

А у Сары лето на душе.

«Может, последнее лето в моей жизни», – приходит в голову не очень оптимистичная мысль.

Сестра оставила на столе завтрак, накрыв льняным полотенцем. Сама она топчется с сигаретой у открытого окна.

– Ты бы не курила в квартире, – вредничает Сара. Она знает, что сестра без сигареты не может – живет только на паровозной тяге.

Сестра досадливо мотает головой.

– Сама хороша. Грязи от тебя – целый таз! Вчера еле до помойки донесли!

– Не трогайте мою грязь! – растеряно кричит Сара и даже сердито топает больной ногой, как в детстве. – Я взрослый человек! Я у себя дома!

– Но это и наш дом! – отвечает сестра. – И мы не хотим грязь в ванной! А если гости придут и пойдут руки мыть?

– Какое мне дело до ваших гостей? – совсем расходится Сара и кричит ни к селу, ни к городу: – Я одна в доме работаю, могу себе позволить маленькую прихоть!

– Успокойся, успокойся, Сара! – испуганно говорит сестра. – Мы тебе голубую глину купим в аптеке!

– Мне нужна та глина! – Сара хлопает дверью и мстительно добавляет:

– Если я здесь даже паршивый угол в ванной не могу запачкать, то я буду снимать комнату, а вы здесь живите на что хотите!

Потом Сара сама не понимает, почему так разошлась. Но…секрет есть секрет!

Ночью Алия еще раз наливает ванну – осталась вторая бутылка геля для душа.

В комнате ее землячки спят вповалку, уставшие после тяжелого дня на рынке. Она Алия не работает продавцом – она не умеет считать больше десяти и плохо говорит по-русски.

Зато она у нее самый вкусный горячий лаваш. Она печет его ночью, когда все еще спят, а утром все едят и хвалят Алию.

Амир пришел в мечеть с русской. Позор на его голову!

– Все они знают, как к русским пристроиться! – фыркнула старая сварливая Зухра, всегда помогавшая молодым мигранткам.

А ведь Алия согласна быть и младшей женой: мыть, стирать, убирать, готовить. Она же на рыбозаводе работает – ко всякой тяжелой работе привыкла, не белоручка, как русские барыни. Ходил бы ее Амир в белых носочках по чистому полу. Но русские второй жены не потерпят.

Алия вздыхает так, что по всей ванне летят мыльные пузыри.

Она перестарок, ей уже двадцать три года. У Алии в ауле так поздно замуж не выходят, никто уже не посмотрит. Южные девушки созревают рано. Хоть и запрещено законом, в деревнях их выдают замуж около шестнадцати лет – самый сок для молодого мужа и гулять некогда.

Может ей родить ребенка без мужа? И уехать домой, а там сказать, что муж умер? Мама не рассердится, мама ее примет любой.

Три часа ночи. Алия спускает воду – надо идти печь лаваш на утро. Пока тесто подойдет, пока духовка нагреется.

– Ты наша самая младшая жена! – улыбается по утрам старая сварливая Зухра.

– Нельзя так говорить! – обычно пугается Алия. – Всевышний услышит и накажет.

Душа старухи отлетела в тот самый момент, когда темечко коснулось кирпичной угловой приступи у ванной, и сейчас витает где-то между небом и землей.

Мысли текут ясно, не то что при жизни.

«Какой стыд!» – думает душа, еще не отрешившись от своих мирских дел – она разглядывает свое старое, беспомощное, лежащее мешком тело. – «Хоть бы накрылась чем-то!»

Но смерть не выбирают – ни способ, ни обстоятельство. Старухе еще повезло, что она умерла мгновенно, не мучаясь.

Душа наблюдает, как обкуренный Шавкат срывает двери ванной с петель и испуганно визжит:

– Сдохла, сдохла, Старуха! Теперь русская тюрьма! Надо бежать!

Душа смотрит.

Азиаты быстро собирают вещи в большие торговые сумки и выбегают из квартиры, плотно закрыв входную дверь. Теперь голое мертвое тело долго не найдут. Может месяцы, может годы.

Душа тяжко вздыхает, скорбя о своем покинутом земном пристанище. Она при жизни была настолько одинока, что даже некому поставить свечку за упокой.

Душа уходит, в последний раз оглянув квартиру. Она не желает остаться здесь не упокоенным привидением.

Ее ждут мытарства.

Наше общество больно одиночеством. Сначала мы были рады тому, что у нас есть угол в общежитии. Потом мы выселились из общежитий в коммунальные квартиры. Затем мы переехали из коммуналок в отдельные квартиры. И вот, теперь снова радуемся, что у нас есть свой угол – ванна. Причем, для некоторых – последнее пристанище.

Наше общество больно одиночеством, но мы лечимся еще большим одиночеством. Оно нам необходимо, как воздух. Даже в семье, даже в очень большой семье. Даже домохозяйкам. Даже для того, чтобы однажды умереть.

Мы можем предстать в своем одиночестве, возведенном в степень, в самом неприглядном виде. Мы запираем дверь в ванной, чтобы к нам не проникло ни звука извне, а на самом деле входим в вакуум своего мира. Мира, которым мы не делимся ни с кем, ни с мужем, ни с сыном, ни с сестрой.

Мы в ванне – гиперодиноки и, по-своему, счастливы.

Июльская жара в Ленинграде. До смешного – тридцать градусов тепла! Солнце растеклось по всему небосводу, и воздух парит. Так, как может парить только на болоте.

Волосы туго забраны в хвост на затылке. Где-то там очень чешется, потому что капелька детского пота застряла и не может стечь.

– Алка-палка! – Это мальчишки из соседнего двора, растрепанные.

Фу! У них руки в земле!

Аля сейчас пойдет в кино. Просто мама еще не готова. У девочки бело-голубое шелковое платье, гольфы с помпонами на веревочках, а туфельки сильно жмут, и где-то на пальцах стерлась до крови тонкая детская кожа. А мама все не выходит.

– Алка-палка! Алка-палка!

Аля делает вид, что не слышит, и старается держать голову прямо – на голове тяжелый бант. Капелька пота, наконец, стекает прямо за шиворот платья и ползет куда-то дальше, под лопатки.

– Алка-палка! Алка-палка!

Терпение Али лопается. Нет, она не будет реветь. Девочка поднимает ком земли, отчего руки сразу становятся грязными, и бросает его в сторону мальчишек. Те ловко уворачиваются, и через минуту несколько таких же комков попадают в Алю.

– Алка-палка! Училкина дочка!

Коричневое крошево сыпется за шиворот, липнет к потному детскому телу, застревает в волосах.

Из подъезда выходит нарядная Марина Леонидовна, Алина мама, но девочка уже стоит вся в коричневых пятнах и стряхивает землю с головы.

Мальчишки затаились где-то за кустами и слушают, что же будет.

– Алька, ты у меня дура! Не могла подождать нормально полчаса? – рассерженно говорит Марина Леонидовна. – Никакого кино! С замарашкой я не пойду!

– Алька у меня дура, – делится Марина Леонидовна с соседками по подъезду, такими же пенсионерками, как она. – Сорок с лишним лет, а ни мужика, ни детей! Сколько ж можно?

– Ну, не у всех складывается, – жует слова бесцветными губами старушка с третьего этажа. – Зато у тебя младшие удачные.

– Алька у тебя точно дура, – вмешивается властная Елена Григорьевна. – Всю жизнь на тебя потратила. Младшим – и семья, и карьера, а старшая только таблеточки тебе успевает подносить, да по врачам с тобой бегать. Прислуга!