Из "второго мира" тем самым уходил важнейший живительный источник, относящийся к образам древнейшего славянского мифа, к чувственному обаянию природной органики. Подвергнутая изощренной и извращенной хирургии, оскопленая земля утратила упругость живого существа, глубоко родственного народной душе, и стала землей - плацдармом, на котором развертываются организованные промышленные армии.

Материальная, орудийная (в том числе и военная) оснащенность второго мира в результате этого несомненно выросла, но его духовно-психологическая оснащенность, питающая неподдельные чувства большой и малой Родины, столь же несомненно упала. Если тайная энергетийность есть главная особенность нашей культуры, то можно сказать, что один из важнейших источников этой энергетийности оказался загубленным.

Может быть, эта деформация пейзажа породила известный инверсионный эффект. Похищение земледельческого пейзажа в ходе грубых "огораживаний" индустриализации воскресило в русской душе древние кочевнические стихии. Не любовное всматривание и укоренение, а лихое чувство дороги, остраненности от быта, служилая готовность легкого на ногу "государева человека", направляющегося куда пошлют, возобладали в русском человеке.

В самом домостроительстве появился какой-то степной, кочевнический "сквознячок", вихорь воли, шатающий конструкции и создающий прорехи в бытовом устройстве. Образ огромной российской Евразии снова стал обретать номадически разряженные черты дорожного, "несущегося" пейзажа.

И, пытая вечернюю тьму,

Я по долгим гудкам парохода,

По сиротскому эху пойму,

Что нам стоит тоска и свобода.

(О. Чухонцев)

Это отчуждение и сиротство оставленного пейзажа и оставляющего человека незаметно создавали предпосылки будущей обмениваемой земли, которую можно и оставить. В самом деле: если ее можно оставить ради светлого будущего, то можно, в конечном счете оставить ее и ради "европейского дома": в кочевнике социалистических строек уже просматривались некоторые черты "внутреннего эмигранта".

Но главные предпосылки этого отчуждения обитателей "второго мира" от своего евразийского дома зрели все же не здесь. Они порождались изменениями в системе ценностей.

Подобно тому как комиссары - устроители второго мира - в глубине души были не революционными романтиками воли, а буржуазными бухгалтерами, умеющими извлекать из событий максимальную политическую прибыль, подвластные им рядовые граждане были подпольщиками мещанства, мечтающими о вещевладении. В самом "диалектическом материализме" коммунистов присутствовала роковая двусмысленность.

В материи марксистов явно присутствовали архаичные Гераклитовы импульсы, она содержала нечто мистическое. Сама иерархия форм движения материи - от низшей к высшей содержала отблеск платоновского мистицизма, необъяснимую, по атеистическому счету, устремленность вверх. Но в то же время эта "материя", при малейшем ослаблении ценностного порыва и напряжения могла терять свой мистический импульс и превращаться в банальную вещь бездуховного потребительского материализма.

Еще больше двусмысленности было в социальной философии марксизма и его социальном идеале. С одной стороны велась непрекращающаяся борьба с мещанскими пережитками и ценностями буржуазного образа жизни, с другой советскому человеку обещали материальное изобилие и ручались "догнать и перегнать Америку". Глагол "догнать", как и понятие "догоняющего развития", появившиеся впоследствии, означает пребывание с буржуазным миром в одной и той же плоскости - различия здесь лишь качественные, причем не в пользу "второго мира".

Поставленный в ХХ веке исторический эксперимент показал, что победить буржуа на материалистической почве не возможно - ибо это его собственная почва, попав на которую он, как Антей, немедленно набирает силу. Второй мир рухнул в конечном счете потому, что не сумел стать другой, самостоятельной цивилизацией, со своею особой, качественно отличной картиной мира и системой ценностей. Железный занавес физически разделял людей Востока и Запада, но он не создавал особой системы ценностей. Мало того, он способствовал известной романтизации буржуазных порядков в глазах людей, глядящих на них из запретного пространства.

Советский коммунизм с годами все большей превращался из альтернативного исторического проекта в запретительную цензурно-полицейскую систему, мешающую собственным подпольщикам мещанства сполна проявить себя и воссоединиться с мировым мещанством. Ставшая очевидной для всех коммунистическая ложь, вынуждающая твердить о небывалых достижениях и решающих преимуществах по тем самым мещанско-потребительским критериям, по которым преимущества явно были на стороне Запада, порождала свои эффекты бумеранга. Чем больше бранили прогнивший Запад по официальным каналам, тем пленительнее выступал его "гонимый" образ, тем больше скрытых достоинств ему приписывалось.

Надо, впрочем, сказать, что и сам Запад, в условиях объективно существующей мировой системы сдержек и противовесов вел себя на мировой арене иначе. Порою даже он казался одиноким и беззащитным перед лицом "варварского окружения", завистливого и воинственного. Пацифистскому образу Запада благоприятствовала и старая консервативно-романтичесая традиция, приписывающая мещанству не властные и героические импульсы, а избыточную осторожность, уклончивость и трусость. Понятие империализма, применяемое антибуржуазной мыслью к буржуа как зачинщику мировых войн и переделов мира, уже к 60-м годам представлялось совершенно устарелым и пропагандистски вымученным.

Мысли Зомборта, касающиеся двойственной природы буржуа расчетливо-мещанской, рассудочно-методической, с одной стороны, и авантюрно-завоевательной, нигилистически отбрасывающей традиционные нормы и запреты, гражданам второго мира и его принимающей решения элите, были совершенно неизвестны - сказалась отлученность официального марксизма от свободной критической антибуржуазной традиции. Словом, понадобилось крушение грозного СССР и в его лице - мировой системы сдержек и противовесов, чтобы перед миром во всей циничной обнаженности встал другой Запад - агрессивно-вероломный и циничный, попирающий жизненные права слабых, исповедующий принцип - победитель всегда прав.

Состоялось бы это новое открытие Запада как антихристианской силы, воплощающей ненасытную глобальную личность и расистское презрение ко всем слабым и беззащитным, если бы второй мир как "сила удерживающая" ненароком не рухнул?

Состояние современного массового сознания свидетельствует, что нет. Вероятно, онтологическая структура человеческого бытия такова, что материальное и духовное выступают как взаимно отталкивающие.

РОЖДЕНИЕ АЛЬТЕРНАТИВНОЙ

СИСТЕМЫ ЦЕННОСТЕЙ

Пока второй мир выступал как чисто материальная преграда, встающая на пути Запада, душа христианского Востока оставалась ленивой, не готовой задействовать свои альтернативные ценности перед лицом западной экспансии. Даже напротив - она доверчиво стремилась навстречу Западу, полагая, что только эти внешние искусственные барьеры мешают воссоединению людей на базе "общечеловеческих ценностей".

И лишь сегодня, когда внешние преграды,- сначала воспринимаемые большинством как помеха, а теперь уже, скорее, как защита - рухнули, второй мир оказался заново подготовленным для рождения альтернативной системы ценностей. Вот парадокс: выступая в роли сильного и надежно защищенного, он был духовно крайне слаб, зависим и податлив - подвизался в незавидной роли эпигона Запада. Теперь, когда его оставила материальная сила и победители уготовили ему участь униженного, претерпевающего крайние лишения и узурпации, на дне отчаяния, к нему приходит настоящее прозрение и способность воспринимать мир во втором, провиденциальном измерении.

Казалось бы, сам второй мир раскололся на множество государств и утратил единое измерение: значительная часть его устремилась на Запад, другая - на мусульманский Восток; бывший его центр - Россия - претерпевает национальное унижение, тогда как национальная периферия празднует независимость и демонстрирует национальное возрождение. Но все эти различия на самом деле - вымученная пропагандистская уловка сегодняшних устроителей однополярного мира и их подручных на местах.