Переполошившись, я достал паспорта и бланки из пыльного и грязного бардачка, аккуратно передав ему все, что было. Капитан начал неспеша знакомиться с кипой, пока остальные ждали приказ к очередному действу.
– Прошу прощения, сэр, – начал я, но андройд остановил меня поднятой рукой. Только после того, как он дочитал предложение и взглянул в мою сторону, мне было дозволено продолжить свою мысль. – Маяк включается только при крайне важных обстоятельствах, и я не слышал ранее, чтобы он вообще работал. Почему же именно сегодня все переменилось? Что произошло?
Я замолчал – капитан перевел взгляд на формальные бумаги и многозначительно вздохнул.
– Сбежал один из нулевых.
От столь легко произнесенного заявления, я пришел в смятение. Нулевыми, или по-другому забытыми, называли тех людей, чей мозг не справился с огромным числом процедур стирания памяти, и их мысли, позывы, слова, действия перемешивалось в один большой несуразный коктейль. Все, о чем они помнили, будь то запахи или целые отрывки из жизни, – все вызывало необъяснимую агрессию к людям и андройдам, что находились рядом. Потому безумцев и запирали в камерах-одиночках, где они были вынуждены доживать свои дни без общения, света и свободы. А самое страшное было то, что разгадать до конца человеческий мозг было невозможно, из-за чего нулевыми могли стать как после первого стирания памяти, так и после двадцатого. По крайней мере так разъяснялось в интернете главнокомандующим андройдом, но собственными глазами я до сих пор нулевых не видел. Встреча с ними мне казалось противоестественным миражом, который не должен стать явью.
– Хоук, – обратил на себя внимание Макса андройд, – здесь сказано, что ты работаешь только год на этом месте. Весьма мало, чтобы добиться успеха, но весьма много, если для тебя эта работа была временной. Мы можем изменить его… Дабы оно не ушло впустую…
– Что есть год по сравнению с жизнью и что есть жизнь по сравнению с годом? Забавно, но понятия разнятся, если только поменять местами два слова. Нужно осознать, что год большой ошибки заменит жизнь, стоящую из мелких, так что я предпочту остаться, – ответил Хоук и опять отвернулся. Капитан же спокойно что-то черкнул у себя в бумагах.
Немногим позже он занялся досмотром у нас багажа на наличие запрещённых материалов вроде книг, фильмов, музыки, но убедившись, что все в порядке, дал приказ пропустить вперед. Опустив оружие, солдаты рассредоточились и отсалютовали в последний раз. Наша машина взлетела и с большой скоростью помчалась в участок.
Правда, особенно в тех случаях, когда мы не знаем ее истоков, часто кажется нам той вещью, что ответит на все вопросы, бушующие где-то в глубине души. Но в реалии она-лишь позиция одной из сторон, у которой и своих нерешенных загадок предостаточно. Спросил ли я тогда у Хоука, что значит этот диалог? Нет. Укрывшись будто неким одеялом от посторонних мыслей, что бродили вокруг, я начал разбирать по косточкам один единственный вопрос: «Имею ли я право существовать, если тот, у кого больше власти способен без колебания уничтожить мое бытие? Важна ли наша жизнь тому, кто выше нас по праву?” Ну, разумеется, нет, ведь мы детали одной конструкции, где каждый взаимозаменяем. Этому учат даже дошколят. Получается, что жизнь не стоит и гроша, пока нас легко заменить. Убить нас не могут, пачкать руки сегодня тоже не гоже. Да и зачем, когда место быстрой смерти заняла жестокая, длинная жизнь? То бишь для верхушек мы граждане с разумом бестолковой марионетки и мыслями, как у барана, – никчемные и безрассудные. Борьба за бытие своего рассудка не имеет права быть! Но и оканчиваться она по моей воле тоже не может. Я обязан стране, где черным по белому мелким шрифтом написано: «Жить должен, это приказ». И потому распоряжаться своей жизнью я просто не имею прав, как и своим бытием. Но хорошо, что всегда есть тот, кто ниже. Его-то уж можно ткнуть носом в закон и без проблем сказать: "Жри!", забирая те же права, что и у меня когда-то, (во славу будущего и стоицизма).
От обуявшего меня напряжения внутри появилась ненависть, пожравшая совесть. Чуть слышно, пока Хоук не смотрел в мою сторону, я произнес трижды: «Прости, создатель, за мысли мои скверные». И на душе стало сразу проще. Оттого с внутренней легкостью, я подлетел к участку.
С приглушенным щелчком, как это бывало при открытии довоенных замков или баночек с газированными напитками, Макс достал из упаковки треугольную, разукрашенную всеми цветами радуги таблетку и сразу ее проглотил.
– Это что? – с недоумевающим видом обратился я к нему, но тот невозмутимо поскорее спрятал содержимое обратно в карман.
– Ничего, тебе показалось.
Он резко открыл дверь и вышел.
Сам я уже не стал ни о чем его спрашивать или уточнять – затея это была бесполезной. Потому как подобным образом, отречено и кратко, мог ответить только человек отчаянно скрывающий что-то от других.
«Еще не время», – мимоходом проскользнуло у меня в голове, и я зашагал следом за Максом в участок. – “Еще не время.”
***
У самого входа нас ждала Роза. Перебирая в руке какие-то бумаги, она побежала к нам на встречу.
– Стен Смит! Стен Смит! Я бы хотела вам кое-что рассказать о расследовании, мистер Смит! – от ее стрекотания со всех сторон стали возникать смешки и укоризненные взгляды.
– Прошу прошения, Роза и Макс, но сейчас я спешу, – наотрез отказавшись от диалога, пригласил их вместо этого, зайти к себе в кабинет. Они охотно согласились и разместились на уютном диване напротив стола, а я тем временем вышел, сказав напоследок что-то вроде: “Чувствуйте себя как дома.” Затем, понимая, какой серьезный выговор могу получить за опоздание, быстро зашагал по коридору, придумывая оправдания на любой случай.
Подойдя к самой обычной и ничем не примечательной двери, обремененной разве что табличкой «Директор», выполненной из иридия, я остановился и вздрогнул. Прокашлявшись, снял шляпу, привел в порядок волосы и костюм. Только после проведения этого чопорного ритуала от всякой неудачи, постучался. До меня донеслось: "Входите, открыто".
Обстановка внутри была и так не из самых приятных, так еще ситуацию усугублял жуткий холод, что встречал всяк сюда входящего.
Повсюду были полки с законниками – дорогими изданиями, набитыми правилами и годами, которые выносить из этого кабинета категорически запрещалось. За их просмотр нужно было платить баснословные деньги, а взглянув на их обилие в этом кабинете, меня поражало количество денежных средств, получаемых нашим директором от простых граждан, что это читали. Хочется отметить, что воров наказывали в точности, как и мыслепреступников, а потому: осмеливавшихся на прочтение чего-либо без оплаты оказывалось немного.
На стенах висели фотографии, но выполнены они были так уродливо и безвкусно, что смотреть на них просто-напросто не хотелось. Изображены там были люди, управляющие сейчас Республикой и андройды, консультирующие их в этом.
И, наконец – проектор. Он наполнял безжизненный экран видеофрагментами войн, смертей, наказаний и прочей страшной правдой жизни. После каждой такой сценки появлялся знак Республики – перевернутый рисунок глаза, означающий присмотр, защиту и веру, что подарил нам великий ИИ, которому каждый из нас должен быть безмерно благодарен.
– Эта погоня прошлого за счастьем и благополучием каждого – та еще заноза… – внезапно произнес директор, прикусывая зубами кончик душек очков. – Для меня это бессмысленная клоунада, которая смердит и выглядит чересчур отвратно. Средства же для достижения этой цели слишком кровожадны и оставляют вкус холодной слезы, там, на щеках. Так зачем людям такое счастье?
Неожиданно я растерялся.
– Прошу простить за то, что отвлек вас от дела, а также зашел не поздоровавшись, – сразу заговорил я и поклонился в качестве извинения.
– Ничего страшного, – спокойным и уверенным тоном произнес директор, а затем указал на стену легким кивком – Сейчас как раз начнется моя любимая часть.
