Погреб был «двухэтажный». Нижний этаж представлял собой ледник с весьма искусно устроенной системой водостоков и вентиляции. Даже в самое жаркое время крышка ледника была подёрнута инеем. На мои расспросы дед туманно объяснял что-то о многослойном покрытии грунта и о досках, из которых была сделана дверь в погреб.

В общем, в этом самом погребе всегда было холодно. Но моё воображение в первый раз поразило ещё и другое. На полках стояли банки и бочонки с соленьями, вареньями и приправами, с диким мёдом, грибами. В отдельном месте – капуста, морковь, лук, чеснок. Под потолком, вперемешку с пучками травы, назначенной защищать от гнили, висели кольца колбас и вяленая рыба. И всё это не портилось и хранилось почти всё лето.

Стоя в этом царстве припасов и пуская слюну, я ощущал довольно приличный холодный сквозняк.

Что касается дикого мёда, то дед добывал его самолично. Как он это делал – мне известно не было. Однажды я застал его за необычным занятием, отчасти проливающим на это свет.

Я вернулся из своего обычного похода за водой. Недавно прошёл дождь, и обувь, намокшая от росы, требовала просушки. Я разулся и поставил сандалии на крыльцо. Савелия не было видно во дворе, но я знал, что он недалеко. Обогнув дом, я нашёл его у края леса.

Он сидел на корточках возле небольшой разрытой ямки, что-то доставая оттуда. Я подошёл ближе.

Он сосредоточенно доставал из ямки шмелей – руками! И пересаживал их в норку, вероятно устроенную им же, искусственно.

Я хмыкнул. Он не обратил на меня ни малейшего внимания, продолжая доставать маленьких «шмелят». Они вырывались, но он настойчиво совал их в «новый дом».

– Здесь их заливает. Я повыше им сделал нору-то. Вот. Здесь сухо будет им.

Шмели, видимо, уже привыкли к такому обхождению с его стороны, и принимали новый дом хорошо. Некоторые уже сами залетали внутрь.

Так он обходился со всем остальным миром живых существ, обитающих в лесу. Змеи, мыши, совы и ежи, зайцы словно и не замечали его вовсе: сновали под ногами, птицы садились на голову и плечи. Каждый день мы обедали с ним во дворе, летом вынося струганный стол на траву. И каждый день прилетала сорока. Она садилась прямо на стол, выпрашивая кусочек. И дед кормил её. И только когда она норовила залезть в его тарелку, дед Савелий осаживал её негрубым словом.

Так я прожил зиму, лето и следующую зиму. За это время никто из посторонних не появлялся у нашей избушки, хотя до деревни (по моему мнению) было около трёх километров. Зиму мы пережили в достатке, «затарив» осенью погреб запасами доверху.

Наступила весна. Весной Савелий брился, обрастая за лето бородой, как раз к холодам. Зеркал в доме не было, и он брился, глядя в бочку с водой. Мне же было разрешено иметь маленькое зеркальце для этих целей.

Так вот, дед брился, напевая бессмысленную песенку:

– Огнём приро-о-ода обновляется вся-а-а!

Я подошёл к нему.

– Савелий, что это за песня?

Он настоял, чтобы я называл его именно так – Савелий. И добавил: «А ещё лучше – Сава. Краткость – сестра таланта. И ума, да»

Но я остановился на Савелии, не желая называть его этой полутюремной кликухой – он внушал мне какое-то необъяснимое уважение. Просто своим присутствием, даже когда молчал. От него исходила совершенная чистота и какая-то завершённость, что ли. В нём не было ничего лишнего. Нет, я не об одежде говорю.

Он не суетился. Все его движения были точны и совершенны. Его старческая немощь была, пожалуй, некоей маскировкой – так мне казалось. Голос был ясен и чёток, и в его речи не было «паразитов». Мысль всегда выражалась предельно кратко и понятно. Хотя большее время он всё же молчал, да.

Нашим городским политикам следовало поучиться у деда. Уже пора им идти в народ, в лес, пора…

– Это песня одного еврейского мальчика. Он умер потом. На кресте.

Глубина его познаний в истории и квантовой физике постоянно ставила меня в тупик. Я чувствовал себя в таких случаях профаном-студентом у мудрого профессора на экзамене. Он закончил своё бритьё и стал похож на мужчину средних лет. Только грубая рубаха старила его, а джинсы приводили в замешательство.

– Рубаха чистая, и штаны тоже – сказал он.

Все мои мысли были для него открытой книгою, и я начал привыкать к этому. Да и скрывать было нечего. В принципе, мы могли с ним и не разговаривать вовсе – общение без слов было вполне возможным. Он спрятал бритву в сумку, и, кивнув мне, направился к поляне за забором. Я последовал за ним.

Весенние травы уже покрывали тёплую землю. Мы уселись прямо на траву, друг против друга. Запах пьянил голову – после зимы это было особенно приятно. Из всех цветов я знал только одуванчики, хотя были и другие – синенькие, красненькие. Дед словно ждал, когда я надышусь.

– Николай, а ты помнишь, как пришёл сюда? – сказал он.

– Ну да, конечно помню.

Дед сощурился ехидно.

– И как избушка появилась?

Я смутился. По правде говоря, появление избушки я отнёс к временной потере зрения, усталости и проч.

– А она действительно появилась?

Повалившись на траву, Савелий расхохотался. Насмеявшись, он посмотрел на меня. У меня был довольно обиженный вид, и это рассмешило его ещё больше. Наконец, он сел, и, видимо, желая приободрить меня, похлопал по плечу.

Обида проходила. Ободряюще кивнув мне, он вдруг прикоснулся большим пальцем правой руки к моему лбу и быстро провёл ладонью по воздуху, сверху вниз, прямо передо мной.

***

Я огляделся. Деревья, меняя очертания, изменили и своё место. Избушка, стоящая слева от меня, тоже переместилась вправо. Земля, оживая, пошла волнами, наклоняя стволы сосен, разрезаясь на овраги и вздыбливаясь огромными холмами.

Всё пришло в движение. Только сам Савелий оставался на том же месте. Он по-прежнему сидел, скрестив ноги по-турецки.

Мне стало плохо. Горло перехватил спазм, и я почти не дышал. Внезапно вспышка света поглотила всё – поляну, деревья, дом, и самого деда Савелия. Она длилась доли секунды.

Тотчас всё «небо» озарилось ярким сиреневым светом.

Он был не просто ярким. Он был ослепительно сиреневым! Я никогда не видел, чтобы свет – цвет был таким. Он был совершенно неестественным.

Дышать стало легче. Спазм отступил, и я поднял голову. Сиреневый свет плавно переходил в голубой, а ещё выше – в синий, теряясь в небесах.

Справа от меня был огромный, метра два в поперечнике, зелёный столб. Столб уходил в небо. Его поверхность была покрыта продольными углублениями с впечатанными в промежутки выпуклыми шестиугольниками. Из него шёл какой-то приглушенный шум. Никогда не видел ничего подобного!

Вдруг всё это великолепное свечение заколыхалось, и сверху посыпались большие, величиной с грецкий орех, ярко-жёлтые «шарики». Их было множество. Они издавали запах, напоминающий цветочный. Шарики замедлялись, плавно опускаясь.

Тут я заметил, что сиреневый «свет» является поверхностью. Можно было приблизиться и определить на ощупь. Намереваясь осмотреть дорогу, я глянул вниз.

Ног у меня не было!

***

Надо мной было небо. Плыли облака, и птицы реяли, срываясь вниз. Савелий склонился надо мной, заслонив видение неба. Я встал.

– Что…. Где я был, Савелий? – спросил я, отряхивая с головы пух одуванчика.

– Ты? Ясно дело – в цветке.

– Как это – в цветке?

Я отчётливо помнил увиденное. Сомнений никаких не было. Сине-сиреневые лепестки, пыльца…. Ну да, в цветке. Это же так естественно – взрослый мужик залезает в цветок. Он обычно так и делает весной.

– Твоя беда в том, что ты воспринимаешь мир линейно, в одной плоскости. То есть мир вот такой. Он материален. Он – твёрдый. Иногда жидкий и газообразный. Вода – мокрая. Сыр – вкусный. Всё состоит из атомов. И так далее. Так тебя учили.

– А разве не так, Савелий?

– Нет.

Мы шли к избе. Дед молчал, шагая впереди меня. Он замедлил шаг только перед порогом. Затем резко обернулся.