А мы… Спины болят, руки скрючиваются от напряжения и усилий. Норму, естественно, мы выполняли редко. Платили нам копейки. Но и эти копейки были для нас каким-то маленьким спасением. Ведь, помощи нам ждать было не откуда.

А однажды, возвращаясь с дальнего поля лугами, я увидела распустившиеся цветы. Это были метёлочки светло малинового цвета. Я сорвала, понюхала, и задохнулась от сладкого медового запаха. Придя домой, я пошепталась с Борькой. А утром рано-рано, мы пошли на луг и нарвали две огромных охапки цветов. Сели на электричку в тамбур, чтобы успеть убежать от ревизоров в другой вагон.

В Москве сразу же прибежали на базар. В те годы, на площади, прямо напротив павелецкого вокзала был колхозный продуктовый рынок. Мы встали в конце рядов, положив охапки цветов прямо на землю, стали складывать их в букетики и протягивая их в руках, предлагали проходившим мимо – купить их. И их покупали.

К концу наши цветы увяли, ведь они были уже столько времени без воды. И всё – таки, мы продали все цветы. Не так уж много мы выручили денег. Помню только, что мы купили молока и белые булки хлеба. Мы были голодные, и с удовольствием сразу же уплели целую булку на двоих. Остальное привезли домой.

На следующий день утром мы опять побежали на тот же луг. Но к нашему удивлению мы не нашли там цветов. Как будто это были цветы одного дня…?

Осенью я и Борька пошли в школу.

Бабуся выполняла все основные работы по дому: стирка, уборка, а главное – ежедневная топка печи и готовка еды при полном, практически, отсутствии продуктов. Не было и дров.

Я помню, как бабуся брала меня и Борьку с собой в лес. Мы ходили и собирали хворост. Сначала этот хворост стаскивали в три кучки. Потом эти кучки надо было стянуть верёвками так, чтобы было удобно нести, и он не рассыпался бы. Если при поиске хвороста нам попадались грибы, мы их собирали, и бабуся варила грибной супчик.

Мама продолжала работать – куда пошлют по разнарядке…

После тяжелых полевых работ, мама похудела, лицо обветрилось, руки огрубели, а душа изболелась от безысходности, полуголодной жизни семьи, и бесперспективности существования…

Моя мама – Нина Николаевна Степанова

А ещё мы ходили «на промысел». Собиралась нас группка ребятишек, а иногда и подростков, и мы осуществляли набеги на совхозные огороды. На огурцы и помидоры мы не покушались. Эти огороды охранники оберегали с ружьями, могли и подстрелить. А вот помню точно, лазили ночью за морковкой. Делали это ночью. Выжидали, когда сторож, обходя вверенный ему участок, пройдёт в другой конец. Потом нужно было перебежками или ползком пробежать подальше от края. Одежду одевали, как говорят, не со своего плеча, чтобы можно было за пазуху или в штанины накидать побольше той же моркови.

А ещё мы лазали за горохом. Заходили днём, со стороны леса. Ночью мы горох не отыскали бы среди его зелёных стеблей. Да и бдительность у сторожа днём ослаблена. Наверное, он не верил, что посреди ясного дня, у всех на виду найдутся наглецы.

В отношении гороха лучше всего получалось у Борьки. Он маленький, худенький, заползал в заросли гороха, его и не видно было. Наберёт полную пазуху стручков, вылезет с грядок и стрекача к лесу. Потом мы садились в лесу и наедались гороха до отвала.

Ближе к осени мне довелось пару раз попасть по разнарядке на сбор помидор.

Вдоль длинных грядок расставляли корзины так, чтобы удобно было с любого места относить к ним собранные помидоры. Рвать можно было розовые и бурые. Краснеть почему-то им не приходилось – их собирали раньше. А, может быть, потому что, они не вызревали в Подмосковье под открытым небом. Иногда попадались почти красные помидоры.

В первый раз я не поняла, почему все женщины брали с собой в карманы в бумажечки соль. А оказалось, «ларчик просто открывался». Без соли не очень спелые помидоры не съедобны. Вернее, можно, конечно их съесть, но не много. А вот, если сорвёшь даже бурый помидор, разломишь его, посолишь, а он – душистый, как говорят – сахарный, сочный, вкуснятина…

Но после работы взять с собой помидоры никто не решался. За это могли сдать тебя «органам»… И поехала бы я по тому же Указу вслед за отцом в дальние лагеря…

На этой фотографии – наша семья (кроме бабуси) с приехавшими к нам в гости родственниками из Ташкента: жена бабусиного племянника Анатолия Мейстрик – Раечка с дочками.

Слева – направо: Борис, Вероника, я (Ираида), Милочка, Раечка Мейстрик с младшей дочкой и мама – Нина Николаевна.

Но главное в этом снимке – мы сфотографированы на фоне барака, куда нас переселили после ареста отца. От крыльца – слева окошечко с отдёрнутой занавеской нашей комнаты. Перед окном небольшая изгородь с миниатюрным палисадником-огородом.

Новый 1947 год мы уже встречали в другом бараке. Мы для совхоза уже не были семьёй работника министерства. Мы превратились в обузу. На улицу нас, конечно не выгнали, но, чтобы жить в совхозе, в нём должен был кто-то работать из семьи. Работала мама – куда пошлют, или где пригодится.

Из нашей «квартиры» нас переселили в другой барак, в среднюю часть его. Это большой тамбур, а по бокам его – две комнаты. Левая была – наша.

При входе справа – большая русская печь, которая жрала много дров. А по стенкам стояли: две древние бабусины кровати с металлическими набалдашниками – шарами; ещё две металлические казённые кровати – обычные, какие стояли раньше в госпиталях или в рабочих общежитиях; буфет, который везде переезжал с нами – из Астрахани в Казань, затем в Киев, и, наконец, в Вельяминово; у окна – стол; несколько старинных стульев с высокими спинками и пара табуреток. Да, забыла ещё про сундук, на котором прошло наше раннее детство в Казани.

Для совхоза это была роскошная обстановка. Для нас – остатки старой потёртой рухляди, а для бабуси – последнее, что осталось от былой роскошной мебели с пианино, чехлами и прочими прибамбасами.

Жизнь была голодной и холодной. И хотя совхоз выделял дрова, их приходилось беречь. Протопив печь, нужно было беречь тепло, чтобы не замёрзнуть ночью. Боря с Милкой спали на печи, а мы, остальные – располагались на кроватях под кучей одеял и телогреек. Около двери стелили половички и тряпки, чтобы тепло не убегало через щели. Если кто-нибудь входил, то вместе с ним в комнату врывались клубы морозного воздуха. Лица с улицы были у всех красные, а на валенках – снег, который не весь удавалось сбить веником в коридоре.

Я по прежнему пропадала в школе. Домой идти не хотелось. Бабуся знала, что я целый день практически без еды. И старалась мне чего-нибудь передать из дома. Милка приносила мне эти передачи. Сейчас она вспоминает, как несла мне в кружке винегрет – картошку со свёклой, естественно, без масла. Это было деликатесное блюдо. Милка несла его, а ей так хотелось есть. Но она донесла эту кружку. А я, вроде бы не была бесчувственной и бессердечной, но взяла эту кружку и спокойно съела винегрет. Я почему-то думала, раз бабуся прислала мне эту порцию винегрета, значит дома свои порции они уже съели. А Милка смотрела, и – глотала слюну…

Я во многом виню себя за такие чёрствые поступки с моей стороны.

Но я не задумывалась над многим. Я просто жила, плыла по течению.

И будучи с одной стороны довольно развитой и эрудированной девочкой, я оставалась наивным ребёнком, и, наверное, эгоисткой.

А как иначе назвать такое бессердечие?

Это, когда я потом вышла замуж, на протяжении всей своей жизни – лучшие кусочки и порции я отдавала – Виктору и детям, а себе – только в последнюю очередь… Эта привычка перешла ко мне от бабуси. Но это будет – потом… А – пока…

Директором школы у нас был Иван Ефимович Егоров. Он преподавал историю (а, может быть, математику? я уже сейчас и не помню), а его жена – немецкий. У них не было детей. Они очень хорошо относились ко мне. Пару раз приглашали к себе в гости, кормили обедом и расспрашивали о нашей семье. Однажды они попросили, чтобы мама пришла в школу. Они долго беседовали с ней. Как оказалось, они предлагали маме отдать им меня на воспитание. Они готовы были удочерить меня. Мама, конечно, отказала им сразу. Как им повезло! Они наплакались бы со мной вдоволь. В конце концов, я сбежала бы от них, и не обязательно домой.