«Не развернуться, — подтвердил барон. — Если хоть одна искра попадет на подол, ты вспыхнешь, как головешка! Никто не поможет тебе спастись!»

Держащая лампу рука дрогнула, горчичная желтизна расплескалась о старые доски и вычернила выемку — округлую и неглубокую, медная пластина в нее не входила, зато легко вошел указательный палец. Послышался трескучий щелчок. Марго поспешно отдернула руку, но старый особняк загудел, заворчал, доски с протяжным скрипом сложились гармошкой и открыли уходящие вниз ступени.

«Нашла», — удовлетворенно прогудел барон и заурчал, как сытый кот. А может, это кровь прилила к ушам.

Марго оглянулась назад: в открытой щели виднелся кусочек кабинета — письменный стол с наваленными на него бумагами и неубранная бутылка коньяка. Подумалось, что надо бы отругать Фриду за безалаберность, а после захотелось вернуться и убрать ее самой — в знакомую комнату, в тепло и свет, подальше от распахнутого зева подземелья. Дрожащими пальцами Марго стянула у горла завязки пеньюара и почувствовала, как под ладонью колотится сердце.

«Хочешь вернуться? — насмешливо спросил фон Штейгер. — Зачем же ты задавала вопросы, если не готова получить ответ?»

— Я готова, — вслух сказала Марго, и собственный голос провалился в тишину, как в яму.

Осторожно, нащупывая ступеньки, она начала спуск.

Отблеск масляной лампы прокладывал под ногами дорожку, и Марго старалась не смотреть по сторонам, где двигались живые тени, где тьма дышала холодом и гнилью. Раза два или три из-под ее туфель прыснули крысы — их веревочные хвосты с шуршанием проволоклись по камням, — но Марго даже не вскрикнула. И ни разу не оглянулась, чтобы не видеть, как тает за спиной узкий прямоугольник света.

Начав путь — нет смысла думать о возвращении, пока не пройдешь его до конца.

Марго принялась считать ступени. Каменная кишка тоннеля терялась в глубине, быть может, она вела к катакомбам Штубенфиртеля — сердцу Авьена. И баронесса даже удивилась, когда, не насчитав и сорока ступеней, уперлась в обитую железом дверь.

— Однако! — тихо произнесла она. — Неглубоко же вырыли яму, господин крот.

Казалось, она еще слышит шум предрождественского Авьена, слышала, как гремит кухонной утварью Фрида и громко распевает фривольные песенки — знай она, что госпожа подслушивает, зарделась бы по самые уши.

Марго толкнула дверь — заперта. В пыли остался отпечаток ладони, напомнивший о так и не зажившем ожоге на плече Родиона — прикосновении Спасителя. Огонь — жестокий господин, неспроста покровительствует Эттингенам. Он сурово клеймит своих подданных, убирает неугодных и никогда не дает забыть.

Подсвечивая лампой, Марго тщательно осмотрела дверь. Барон говорил что-то про ключ, но не было ни замочной скважины, ни засова. Некогда изящный цветочный узор теперь едва угадывался под слоем ржавчины и пыли, оттого побеги казались Марго сплетениями змеиных тел, а соцветия нарциссов — распахнутыми треугольными пастями. От одной мысли, что фон Штейгер сначала приходил сюда, в подземный мрак, открывал и закрывал мерзкую дверь, а после поднимался в супружескую спальню и этими же самыми руками трогал Марго, ее замутило.

Одна из разинутых цветочных пастей оказалась обращена к Марго, и была отчего-то не выпуклой, как прочие, а вдавленной в железо. Из глубины соцветия смотрел человеческий глаз.

Марго едва не выронила лампу.

Успокаивая понесшееся в галоп сердце, прижала ладонь к груди и только теперь вспомнила, что держит в руках бронзовый треугольник — острый край царапнул голую шею. Отняв руку, уставилась на гравировку — глаз в окружении лучей. Точно такой, как на двери. Да и сама пластина, похоже, вполне укладывалась в размер соцветия-пасти — будто выпавший фрагмент из мозаики.

Повинуясь смутной догадке, Марго приложила пластину к двери.

Раздался короткий щелчок, и бронзовый треугольник аккуратно встал в невидимые пазы, лязгнули и повернулись скрытые механизмы, щелкнул замок, и дверь приоткрылась на ладонь.

Оттуда Марго окатило затхлостью, пылью и почему-то медикаментами. Не удержавшись, она громко чихнула, и замерла, прислушиваясь. Но наверху не прекратила свои песни Фрида, а, значит, звуки в подземелье проникали только извне, но не наоборот: барон фон Штейгер предпочитал знать обо всем, но не посвящать посторонних в собственные тайны.

Свет лампы сочился на порог, и Марго медлила. Уловив минутную заминку, в голове мерзко захихикал старик.

«Не пересиливай себя, — скрипуче сказал он. — Порой неведение блаженно. Сними со счетов последние деньги, купи билет до Петерсбурга и беги на родину. Вступи в права наследования земельным участком, обзаведись семьей, и Авьен забудется, как дурной сон…»

— Так однажды и поступил отец, — вслух проговорила Марго. — И чем в итоге закончилось?

И сама ответила себе: огнем и смертью.

Отблески света отражались и множились десятками стеклянных граней, будто некое чудовище — огромное, черное, присыпанное золой и пылью, — пробудилось от дремы и теперь недобро щурилось на гостью пустыми хрусталиками глаз. Марго вошла, держа перед собою лампу, точно щит. Во тьме ждала неизвестность, а в неизвестности рождался страх.

Под ногами похрустывало битое стекло. Стеклянно поблескивала и темнота: поводя лампой то влево, то вправо, Марго выхватывала поставленные на длинные треноги сосуды, подвешенные пузатые резервуары, сплетения трубок, похожих на прозрачные полые вены, нагромождения колб и перегонных кубов разнообразных размеров и форм, коими оказались заставлены стеллажи. За дверцами шкафов темнели книжные корешки. В дальнем углу беззубо зевала печь. Марго неосознанно двинулась к ней, и тотчас из темноты метнулась крысиная тушка и, юркнув между ног баронессы, потрусила к выходу.

— Тьфу, нечисть! — испуганно пробормотала Марго. — Пропади!

Тяжело дыша, оперлась ладонью о край стола — поверхность оказалась шелковистой от пыли.

Сколько же времени комната простояла закрытой? Три года? Может, больше?

Родовой особняк барона надежно хранил его тайны, скрытые от глаз молодой жены, императорской семьи, его преосвященства и всей ложи Рубедо.

Марго прошла вдоль стеллажей: большинство сосудов пустовало, в иных же на дне плескалась мутная жижа. Некоторые были подписаны на латыни, другие же ограничивались только бумажками с непонятными символами, а прочие и вовсе были без подписей. Одну из колб — на приклеенной бумажке едва виднелся треугольник с крестом, — Марго попробовала открыть, но едва успела вынуть пробку, как в нос ударил столь омерзительный запах, что баронесса зашлась в кашле и, поспешно завинтив пробку обратно, убрала склянку от греха подальше. Она вернется к ним позже. Возможно, прихватит с собой пару экземпляров. Может, покажет кому-то знающему, например, доктору Уэнрайту.

И, вспомнив об Уэнрайте, сразу же подумала о Генрихе.

Сколько правды было в рассказе Дьюлы? А Родиона?

— Чем вы занимались тут, господин барон? — спросила Марго, и фон Штейгер ответил:

«Проверь».

Хотя она и так знала ответ.

Баронесса наугад открыла первую попавшуюся книгу: листы похрустывали, скользили под пальцами, как крылья мертвых мотыльков.

Рисунки — выцветшие, нечеткие, причудливые, будто нарисованные рукой безумца, — мелькали перед глазами: мужские и женские тела переплелись в стеклянной утробе колбы; над ретортой вырос алый цветок — его зев походил на соцветия змей-нарциссов; змея, кусающая себя за хвост, заключила в свое чрево двуликое солнце; солнце истекало кровью в пасти голодного льва.

Где-то наверху болезненно гулко принялись бить часы.

Марго захлопнула книгу и застыла, дрожа, как пойманный мотылек, усиленно прислушиваясь к шагам наверху, к бормотанию Фриды, к шороху мышей, прогрызающих ходы в стенах.