Когда экипаж въехал на двор и ворота закрылись за ними, Генрих еще какое-то время сидел на месте, не в силах подняться и сделать шаг. Андраш терпеливо ждал, одной рукой придерживая распахнутую дверцу, другую заложив за спину.

— Все ли убрали? — наконец тихо осведомился Генрих, не глядя ни на адъютанта, ни на выстроившихся у лестницы лакеев, а только себе под ноги.

— Так точно, ваше высочество, — так же тихо ответил Андраш. — Везде чисто, как вы и приказывали.

— Это хорошо, — отозвался Генрих и, облизав губы, повторил: — Хорошо…

Потом молча сошел с подножки.

Первой его встретила малышка Эржбет.

Вырвавшись из рук матери, подбежала, обняла, уткнулась носом в живот, захлебываясь словами:

— Генрих! Где ты был? Я так скучала! Никто не говорил, куда ты пропал! Почему? Я боялась, ты умер! Мамочка все плакала, а папочка…

— Элизабет! — тут же окликнула ее императрица.

Прошуршав по паркету траурным подолом, остановилась на почтительном расстоянии, поджав губы и всем видом показывая возмущения. Эржбет подняла разрумянившееся личико и испуганно заморгала.

— Все в порядке, милая, — ласково сказал Генрих, едва касаясь ее худенького плеча и перебарывая желание погладить по волосам. — Видишь, я живой.

— Ты больше не уедешь, как мама? — спросила Эржбет.

— Нет, — выдохнул он, чувствуя, как некстати защипало уголки век. — Я ведь привез тебе подарок.

Он вынул из кармана шинели выструганную Андрашем лошадку, украшенную красной и золотой тесьмой, и с бусинами вместо глаз. Эржбет осторожно взяла, прижала к груди, глядя на брата, как маленький зверек. Генрих улыбнулся ей и выпрямился, встретив оловянный взгляд императрицы.

— Для вас у меня тоже подарок, мама, — сказал он. Пышные соцветия, лежащие на сгибе его локтя, отогрелись в тепле и распространяли тонкий аромат. — Я купил их у цветочницы и, кажется, они не хуже, чем в императорской оранжерее.

— У тебя никогда не было хорошего вкуса к цветам, — небрежно сказала императрица, нехотя принимая букет и даже не удостоив сына и взглядом. — Впрочем, ты вернулся. Это главное.

— Вы разве не рады меня видеть? — спросил он.

— Я рада, — ответил императрица. — Конечно, рада. Я слышала, как в честь твоего возвращения палили пушки… Ты все еще выглядишь неприемлемо больным.

Приблизившись, она дотронулась сухими губами до его щеки. Генрих вздохнул, ответил сдержанно:

— Вы правы. Я все еще нездоров, но больше тянуть недопустимо. Империя нуждается во мне.

— Она нуждается в кайзере, — отрезала императрица. — Пока есть только один император, не забывай.

— Как отец?

— Уже садится с помощью камеристок, но все еще слаб. Левая рука не действует, хотя лейб-медик уверяет, что это поправимо.

— Это поправимо, мама, — вымученно улыбнулся Генрих. — Я обещаю и зайду к нему. За время своей болезни я говорил с опытными докторами из Равии. Они советуют поехать к ним на минеральные воды. Слышал, равийские горячие источники творят чудеса. Я бы хотел, чтобы вы с отцом поехали вместе.

Щеки императрицы запунцовели. Вскинув подбородок, она отступила, но не сказала ничего.

— Подумайте, — с нажимом закончил Генрих. — Вам тоже не мешало бы подлечить неврастению. И не волнуйтесь, мама. Империя будет в надежных руках. А теперь мне надо привести в порядок кабинет и разобрать скопившиеся дела. Встретимся за ужином.

Он поцеловал ее пальцы, обтянутые кружевом перчатки, и в сопровождении конвоя из четырех гвардейцев взбежал по лестнице. Лишь, быстро обернувшись, увидел, как императрица роняет под ноги подаренный ей букет.

Разметанные по полу лепестки гортензий походили на брызги чернил.

Оставив за дверями гвардейцев, Генрих вошел в свой прежний кабинет.

Здесь было стерильно чисто. Книги расставлены по полкам, бумаги стопками собраны на столе. Паркет сиял. Бабочки ждали под стеклами. За портьерами слышался отдаленный гул — это волновался Авьен.

Словно ничего и не было.

Ни слез, ни судорожных припадков, ни голодной тоски, ни кровоточащих закатов.

Генрих прижался спиной к закрытым дверям и вытер перчаткой лоб.

Словно все это было сном, а в жизни ничего и не изменилось.

Обжегшийся внезапной мыслью, Генрих быстро пересек комнату и распахнул двери шкафчика. Привстав на цыпочки, зашарил на верхней полке. Потом, нагнувшись, проверил нижнюю.

Ничего. Пусто.

Только книги, старые записи и письменные наборы. Ни следа футляра с золоченым шприцем внутри, ни пузырька с зельем.

Его приказы исполнили с точностью и в срок.

Генрих медленно выпрямился, дрожа и скрипя зубами. С силой пнул шкаф — так, что грохнули и соскочили с петель нижние дверцы! Повернувшись, с глухим рычанием смел со стола все тетради, папки, альбомы и грамоты. Они с шорохом разлетелись по комнате, опали на кушетку, стулья, покрыли собой паркет. Подхватив череп, Генрих швырнул его в стену — стекла лопнули, разлетелись брызгами. Бабочки порхнули из стеклянного заточения, будто все это время только и ждали свободы. Но полет их не был долог — пестрыми лоскутами бессильно опали вниз, и больше не взлетели.

Сжав голову ладонями, Генрих упал в кресло и застыл, мучимый одновременно нестерпимой жаждой и стыдом. В виски стучалось мерзкое: «А что бы ты сделал, если б нашел…?»

Генрих хорошо знал ответ.

— Теперь и у меня есть собственный vivum fluidum, Натан, — вместо этого, негромко проговорил он. — Ты был чертовски прав. Это со мной отныне до самой смерти.

Он отнял лицо от ладоней и заметил выпавший из кипы бумаг карандашный набросок.

Генрих узнал славийский овал лица, печальные глаза, точно у испуганной лани, и шляпку с поднятой вуалью. Улыбаясь краешком рта, Маргарита словно говорила: «Все будет хорошо, мой Генрих. Сперва ты излечишься сам, а после излечишь весь мир. И мы будем вместе, как обещались…»

Он ласково обвел рисунок пальцем, потом аккуратно сложил в папку и спрятал в шкаф. Сердцебиение постепенно приходило в норму, дрожь прекратилась, а вот гул толпы за окном стал как будто сильнее.

Пригладив обеими руками волосы, поправив воротник и стряхнув с лацканов пыль, Генрих крикнул за дверь:

— Андраш!

Адъютант явился сейчас же, словно был наготове. Цепким взглядом окинул учиненный Генрихом разгром, но промолчал.

— Люди еще ждут? — спросил Генрих, глядя мимо него и все еще выравнивая дыхание.

— Да, ваше высочество.

— Открой балкон, я скажу речь.

Он терпеливо ждал, пока лакеи отдернут портьеры, пока подоспевший Томаш щеткой уложит его волосы, вместо шинели накинет на плечи парадный китель, прикрепит орден и ленту, еще раз припудрит подглазные синяки.

С балкона толпа казалась пестрым шевелящимся ковром. Или клетками, которые Генрих видел под микроскопом.

Растворимый живой микроб.

Болезнь, незримо пожирающая город.

Вздохнув, вцепился пальцами в прутья балкона и заговорил громко, стараясь, чтобы его голос был ровно и четко слышим на площади перед дворцом:

— Благодарю за теплый прием, который вы оказали по моему возвращению! Волею Всевышнего нам посланы испытания! Но я вместе с вами находил утешение в молитвах, горячо желая, чтобы Господь помог мне служить нашей родине так же, как служил мой отец, и вести ее по светлому пути! И Господь услышал и указал правильный путь! Потому, прошу вас перенести на меня чувства преданности и любви, которые вы питали и питаете к его императорскому величеству! Клянусь приложить все силы, чтобы служить благу народному! Верю, что любовь к родине воодушевит и сплотит вверенную мне Империю! Бог в помощь мне и вам!

Перекрестив широко воздух, подождал, пока утихнет трижды прозвучавшее: «Вива!»

И, обернувшись к Андрашу, тихонько сказал:

— Более столь массового скопления не допускайте. Ни на молебнах, ни на рынках, ни на собраниях, ни в общественных местах, — и, поймав вопросительный взгляд, веско добавил: — Во избежание эпидемии. Я объявляю в Авьене негласный карантин.