– Вот первое и последнее похоже на правду, – задумчиво заметила Лариса.

– Это потому что про Обломова он сказал с насмешкой, – пояснила Карина. – Мне кажется, что про Чернышевского и Обломова точно будет…

– Почему тебе, свет очей моих, так кажется? – живо переспросил Гранта.

– Потому что Обломова я толком не прочла…

– Тьма сердца моего, – добавил Брамфатуров от себя, но как бы от Карины в плане ответного комплимента.

– Почему «тьма»? – не понял Грант.

– Потому что темнота – лучший друг молодежи. А там, где молодежь, там обязательно любовь, которая успешно обходится светом своих очей, не прибегая к помощи других осветительных приборов…

– Кроме свечки, – внес поправку Витя, на что отдельные личности сочли своим долгом отреагировать сытым смехом.

– Обязательно все надо опошлить! – одернула пошляков строгая Лариса.

– Кстати, о пошлости, Брамфатуров, – подала голос Тамара Огородникова. – Как тебе наша новенькая?

– Никак. Спроси об этом у Бори Татунца.

– По-моему, он в нее влюбился, – поделилась своими наблюдениями Асмик. – А ей явно нравишься ты…

– Полагаю, не ей одной, – самодовольно улыбнулся Брамфатуров и вдруг, без предупреждения, продолжил тему поэтическим языком, прибегнув к услугам великого Гете:

Две десятиклассницы, сидевшие поодаль, заслышав немецкую речь, прекратили оживленную болтовню и уставились на чтеца. Реакция, обличающая в них учениц класса «б», поскольку все классы под этой маркировкой проходили, в отличие от прочих, не язык будущего потенциального противника, а язык бывшего, уже однажды побежденного…

– Переведи, – потребовали девятиклассницы.

– Не надо, Вов, все и так понятно: ча-ра-ра, – чуть не подавился сосиской Чудик от поэтических перспектив.

– Пожалуйста! – присоединились к девятиклассницам девушки из выпускного класса.

– Вова, ты несносен! Мы на русский просили, а не на французский!

– Да? – удивился несносный. – Что ж вы сразу не сказали. S’il vous plaît, mademoiselles, s’il vous plaît[51]. Вот вам точный перевод:

– Это с французского или с немецкого? – уставились в недоумении на чтеца десятиклассницы.

– С фарси, – сказал чтец.

– Опять ты со своими стихами, Брамфатуров! – возроптал Ерем.

– К сожалению, Ерем, это не мои стихи, как впрочем, и вот эти, словно с тебя, Никополян, списанные, о тебе, Хореныч, сказанные:

Реакция Ерема если и была предсказуема, то только лишь поначалу. Да, он вскочил, готовый физическим воздействием оградить свою личность от интеллектуальных посягательств третьих лиц, но вдруг задумался, сел, хлебнул из стакана теплого какао и попросил повторить. Брамфатуров повторил. Никополян кивнул, соглашаясь. Его только сроки не устроили: ему хотелось, чтобы тяжесть в его очах насчитывала, как минимум, три тысячи лет, то есть, ровно столько, сколько патриотическая традиция насчитывает за плечами многострадального армянского народа.

– Блажен народ, чье имя отсутствует в анналах истории, – вздохнул Брамфатуров после нескольких безуспешных попыток совместить размер стиха с требуемым числительным. Но тут девочки, потеряв терпение, потребовали еще стихов: не о Ереме, само собой, а о любви, разумеется. Брамфатуров вопросительно взглянул на сотрапезников. Десятиклассницы, уговорив какую-то мелкоту из младших классов поменяться с ними местами, пересели поближе. Чудик хихикнул, Витя усмехнулся, Грант занялся последней сосиской, Рачик-Купец выдвинул условие:

– Только, чур, не спрашивать у Вовы, чьи это стихи. У нас не урок, у нас перемена…

– Причем большая, – тоскливо заметил Бойлух.

– Пусть лучше скажет нам, о чем он там с Антилопой по-французски трепался, – внес альтернативное предложение Витя Ваграмян.

– Пытался донести до нее простую истину о том, что голодное брюхо к учению глухо, только и всего, – пожал плечами Брамфатуров.

– Да? – сделал недоверчивое лицо Виктор, явно стараясь оттянуть экзекуцию рифмой до самого звонка на урок. Однако не тут-то было – любительниц поэзии на мякине прозаических препирательств не проведешь.

– Стихи! Стихов! Любовных!.. – потребовали с соседних столов.

– И желательно на немецком языке, – уточнили десятиклассницы из 10-б…

– Чтоб потом мучить нас еще и переводом?! – запротестовали мальчики. – Ни шиша! Читай, Вова, сразу на русском.

– Не обессудьте, девочки, но угощали меня они, а не вы. А мы – поэты, проститутки, политики, чтецы и декламаторы – народ такой: с кем ужинаем, с тем и танцуем, – принес как бы свои как бы извинения Брамфатуров. – Впрочем, и вы в накладе не останетесь: любовных – так любовных.

Примерно с четверть минуты озадаченная аудитория молча пыталась сопоставить услышанное с некогда пройденным на уроках литературы. Первым догадался Чудик:

– Пушкин?

Кто-то из девочек несмело прыснул, кто-то из мальчиков (догадайся, читатель, с трех раз – кто?), давясь сосиской смеха, чуть не свалился со стула…

– Фи, – сказал одна из десятиклассниц, но с места почему-то не сдвинулась.

– А теперь будет Лермонтов, – предупредил то ли чтец, то ли декламатор, то ли провокатор.

Бог ведает, каких бы еще неизвестных широкой публике стихов Некрасова, Баратынского, Блока, Есенина и других классиков наслушалась покладистая аудитория буфета, если бы сразу после Лермонтова не грянул товарищ Звонок на урок, вызвав у мальчиков явную досаду (оказывается не все стихи ча-ра-ра, случаются среди них и приличные), а у девочек – потаенную…