Обычное ее недовольство. Я вдруг поняла, что она пустая, да, пустая и нудная, что она слишком далеко от меня, от этой набережной, от этого вечера – и что я ее потеряла. Дочка продолжала жаловаться, а я тем временем мысленно взглянула сзади на свой ушиб и увидела толстую усталую Розарию. Она шла следом за мной по сосновому лесу в сопровождении банды маленьких родичей, потом присела, опустив на ляжки округлый, словно купол, живот, указала на меня и велела открыть огонь. Закончив разговор, я пожалела, что вообще позвонила. Почувствовала еще большее волнение, чем раньше, и у меня заколотилось сердце.

Следовало поесть, но рестораны были битком набиты, да к тому же одинокая женщина в ресторане в субботу – не самая любимая моя роль. И я решила перекусить в баре на первом этаже моего дома. Медленно добрела до него, заглянула за стекло прилавка. Там летали мухи. Я заказала два картофельных крокета, рисовые шарики с мясом, пиво. Вяло поглощая еду, я услышала у себя за спиной голоса: старики играли в карты, негромко переговариваясь на чистейшем местном диалекте и посмеиваясь. Я увидела их краем глаза, когда входила, и теперь обернулась. За столом среди прочих игроков сидел Джованни, тот, кто встречал меня в день приезда; с тех пор я его не видела.

Он положил карты на стол и уселся рядом со мной у стойки, произнеся что-то банальное – как дела, хорошо ли я устроилась, нравится ли квартира, – так, всякие пустяки. Но говорил он со мной, постоянно улыбаясь с видом сообщника, даже если причин улыбаться у него не было, тем более что виделись мы с ним всего однажды, да и то лишь несколько минут, и потому я не понимала, с чего вдруг мы стали сообщниками. Он говорил приглушенным голосом, при каждом слове наклоняясь ко мне, дважды коснулся моей кисти кончиками пальцев, а один раз даже опустил мне на плечо свою руку, испещренную темными пятнышками. И в конце концов спросил меня почти что на ухо, чем он может быть мне полезен. Я заметила, что его приятели молча смотрят на меня, и почувствовала себя не в своей тарелке. Они были примерно его возраста, лет семидесяти, и, словно зрители в театре, недоверчиво наблюдали за невероятным сюжетом, разворачивающимся на сцене. Когда я покончила с ужином, Джованни сделал бармену какой-то знак, явно по поводу моего заказа, и тот отказался взять с меня деньги. Я поблагодарила Джованни, поспешно вышла из бара, провожаемая хриплым смехом игроков, и поняла, что этот человек, вероятно, хвастался перед приятелями близкими отношениями со мной, приезжей, и пытался представить доказательства, подражая манерам опытного дамского обольстителя.

Мне следовало бы рассердиться, но вместо этого я почувствовала себя намного лучше, даже подумала – а что если я вернусь в бар, сяду рядом с Джованни и стану всячески демонстрировать, будто заглядываю к нему в карты и участвую в игре, как блондинка из гангстерского боевика? Почему бы и нет? Старик он подтянутый, сухощавый, и волосы у него густые, правда, кожа в пятнах и глубоких морщинах да радужка пожелтела и зрачки чуть мутноваты. Он сыграл свою роль, а я могла бы сыграть свою. Я бы шептала что-нибудь ему на ухо, касалась грудью его плеча и, положив на него руку, следила за картами. Джованни наверняка был бы мне благодарен по гроб жизни.

Но вместо этого я ушла домой, уселась на террасе и принялась ждать, когда ко мне придет сон, а маяк тем временем мерно разрезал лучом ночь.

Всю ночь я не сомкнула глаз. Ушибленная спина пульсировала болью, отовсюду до самого рассвета доносилась громкая музыка, ревели машины, слышались возгласы и приветствия. Я лежала в кровати, и мне было не по себе от растущего ощущения, будто вся моя жизнь распадается на слои: Бьянка с Мартой, проблемы на работе, Нина, Элена, Розария, мои родители, муж Нины, книги, которые я читала, мой бывший муж Джанни. На рассвете внезапно наступила тишина, я уснула и проспала несколько часов.

Проснулась в одиннадцать, быстро собрала вещи, села за руль. Было воскресенье, очень жаркое воскресенье, машин набилось полным-полно, и я, с трудом отыскав место для парковки, очутилась в еще более густой, чем накануне, толпе нагруженных вещами молодых людей, стариков и детей, которые торопились по тропе через сосновый лес, толкаясь и напирая друг на друга, чтобы как можно скорее захватить место на песке поближе к морю.

Джино, занятому купальщиками, которые вливались на пляж непрерывным потоком, было не до меня, и он только коротко взмахнул рукой. Облачившись в купальник, я лежала в холодке, животом вверх, чтобы скрыть синяк на спине, и в темных очках, потому что у меня болела голова.

Пляж кишел людьми. Я поискала глазами Розарию, но не увидела ее, да и весь ее клан, казалось, потерялся в толпе. Однако, вглядевшись повнимательнее, я обнаружила Нину и ее мужа, которые шли вдоль линии берега.

На ней было синее бикини, и она снова показалась мне очень красивой, ее движения отличались естественным изяществом даже в ту минуту, когда она с негодованием что-то ему втолковывала. Мужчина, по пояс голый, с волосатой грудью, на которой красовался крест на золотой цепи, с бледной кожей, даже не порозовевшей на солнце, и – что показалось мне наиболее отталкивающим – с толстым брюхом, разделенным на две вздутые половины глубоким шрамом, идущим от сочленения ребер вниз, к штанам, был скуп на жесты и выглядел еще более приземистым, чем его сестра Розария.

Я обрадовалась, что с ними нет Элены: впервые я видела мать отдельно от дочери. Но потом заметила, что ребенок сидит в двух шагах от меня на песке на солнышке, в новой шляпе матери, и играет с куклой. Я обратила внимание на то, что глаза у девочки еще больше покраснели и что временами она кончиком языка слизывает сопли.

На кого она больше похожа? Теперь, когда я увидела и ее отца, мне показалось, что я могу различить в ней черты обоих родителей. Смотришь на малыша – и сразу начинаешь находить сходство, особенно если хочешь поскорее покончить с этой игрой, ограничив изыскания одними только родителями. На самом деле ребенок – всего лишь живая материя, некое создание из плоти, случайно возникший человеческий организм, один из многих в длинной цепи. Вся суть в конструировании – им занимается природа, да и культура тоже, а наука и вовсе руководит процессом, один лишь хаос неконструктивен – и в неодолимой тяге к воспроизводству. Я хотела Бьянку: желание завести ребенка порождается темным животным инстинктом и поддерживается общепринятыми представлениями. Она появилась у меня быстро, мне было двадцать три года, ее отец и я прилагали огромные усилия, чтобы остаться в университете, и она родилась в самый разгар этой борьбы. У него получилось остаться, а у меня – нет. Тело женщины проделывает множество разных дел: трудится, куда-то стремится, учится, выдумывает, изобретает, утомляется; груди тяжелеют, половые губы разбухают, плоть пульсирует вокруг новой жизни, и да, это твоя жизнь, однако сосредоточена она в особом месте, и она толкается, поворачивается, живет в твоем животе, радостная и тяжелая, дарящая наслаждение своей прожорливостью – и вместе с тем отвратительная, как присосавшееся к вене ядовитое насекомое.

Твоя жизнь пытается измениться. Бьянка была изгнана из чрева, вышла из него во внешний мир, но все вокруг, да и мы тоже, считали, что ей нельзя расти в одиночестве, что ей должны составить компанию брат или сестра. Поэтому вскоре после ее появления на свет я запрограммировала – да, именно так – вырастить у себя в животе еще и Марту.

И вот в двадцать пять лет я сделала это второй раз. У отца находилась масса причин разъезжать по всему свету. У него не было даже времени рассмотреть как следует, насколько удачными получились его копии, насколько удачно прошло воспроизводство. Едва взглянув на них, он восклицал с неподдельной нежностью: “Они так похожи на тебя!”. Джанни добрый человек, и наши дочери его очень любят. Он почти или совсем ими не занимался, но когда было необходимо, делал все возможное, да и сейчас он тоже делает все, что в его силах. Детям это нравится. Если бы он был здесь, на пляже, то не лежал бы в шезлонге, а пошел играть с Эленой, потому что считал бы это своим долгом.