– Але, Том! Здравствуй, Том! Ага, это я! Целую тебя! … А? Я? Под какими парами ?! – он переложил трубку в левую руку, освободившейся правой поправил шляпу и принял более строгую позу, как будто его сейчас будут тестировать на трезвость, и продолжал, – я говорю, целую тебя! А? Да, из гостиницы, из прихожей! … Да нет, я чуть- чуть только! … Да ладно тебе! … -он засмеялся мелким пьяным смехом, – целую тебя! -еще раз решительно крикнул он и, взяв микрофон трубки в горсть, звучно изобразил, как он это делает, – Пцу, пцу, пцу! -

Монолог очень развеселил Егорова своей простотой и искренностью. Уже проснувшись, он дождался своей очереди и получил у администратора пропуск с приложенным к нему рулончиком билетов в душ и еще другим рулончиком – билетами на пользование утюгом. Он хотел было спросить администратора, зачем ему столько, да ещё вперёд, но увидев, что с такими рулончиками отходят все, не стал этого делать.

Оглядев без всякого удовольствия довольно просторный номер с четырьмя кроватями и четырьмя тумбочками, чисто казарменная меблировка, он переоделся и пошел по длинным и грязным коридорам искать вход в подвал, где, как сказал администратор, был душ. Душ он нашел. Там его встретила очень домашняя бабушка с добрым круглым лицом, одетая в белый халат, толстые вязаные носки и шлепанцы.

– Вы в душ? – спросила она приветливо, – пятьдесят копеек. -

Егоров немного удивился и хотел было достать выданную ему администратором и оплаченную спиральку билетов, но опять не стал, обратив внимание на то, что на столе у доброй бабушки столбиками лежали монеты разного достоинства, а на штыречке, куда должны были бы накалываться билеты, их не было ни одного.

Без сомнения, администрация гостиницы план по помывкам выполняла, поскольку брала деньги вперед, и с чистых и с нечистых. Но у доброй бабушки был еще и собственный план, в выполнении которого она была заинтересована больше любой администрации, и она выполняла его неукоснительно.

Вернувшись в номер, Егоров поздоровался с уже появившимися тремя сожителями, лег и мгновенно уснул.

Утром, хорошо выспавшись, он надел свежую рубашку, галстук, оглядел себя в зеркало, остался доволен и, хорошо о себе думая, пошел в буфет.

Ни длинная, несмотря на раннее утро, очередь, ни медлительна, явно невыспавшаяся, а от того на весь свет злая, буфетчица настроения ему не испортили. Он терпеливо отстоял очередь, взял, что Бог дал, а лучшим из того, что он мог дать, были тугие и даже скрипящие под ножом сосиски, и сел неподалеку, лицом к буфету.

Пока он бездельничал в очереди, его кое-что заинтересовало в процессе кормления постояльцев. Решив досмотреть его до конца, он сел, пусть не очень удобно, но зато все было видно.

Первое, на что он обрати внимание, это то, как стояли весы. Должно быть, администрация и всякого рода проверяющие, наслушавшись жалоб обвешиваемых клиентов, строго требовали, чтобы весы были этому клиенту видны. Они теперь и были ему видны все время, пока он стоял в хвосте очереди, потом в ее середине, с этих позиций он мог с удовольствием видеть, сколько сыра отвешено первому в очереди. Но как только добирался до буфетчицы он сам, весы оказывались к нему совсем боком, поскольку были повернуты, должно быть, совершенно случайно, к хвосту очереди, и видеть, сколько чего взвешивается ему самому, он при всем желании не мог. У некоторых из тех, кто брал еду, возникало желание хоть глянуть на весы. Они бросали в их строну скрытный, смущенный взгляд, пытались даже, как бы невзначай, сделать шаг назад, но шагу не хватало, и они, чувствуя себя очень неловко, смирялись. Такое расположение весов помогало буфетчице никогда не ошибаться и одним движением точно отрезать кусок чего-то, любого испрашиваемого веса.

Но это было далеко не все. Она склевывала свое законное зернышко везде. Хлеб отпускался поштучно, покусочно, из расчета двадцати кусочков из буханки. Она нарезала их не менее пятидесяти штук, этих тоненьких светящихся ломтиков, но продавала строго по одной двадцатой части цены буханки.

Если кто просил чай с лимоном, то получал и лимон, что напраслину-то возводить, но ломтик был толщиной с полиэтиленовую пленку. А, если кто просил кофе, он был, конечно, растворимый, то сам кофе насыпался тайно, под стойкой, а кипяток прямо у тебя на глазах. Но напиток был коричневый, точно.

Налоговый механизм, действующий как бы и тайно, но совершенно явно и очевидно, ни разу, пока Егоров ел свой завтрак, не дал сбоя, и не давал, наверное, никогда, поскольку стоял на вызывающей наглости продающих и естественной стеснительности и провинциальной деликатности приезжающих. Никто не хотел выглядеть перед другими мелочным. Это срабатывало безотказно.

Утром следующего дня Егоров разнес свои золоченые книги по управлениям Министерства, чтобы все знакомились с ними одновременно, и просил по возможности ускорить рассмотрение, ссылаясь на то, что он очень издалека и что ему приказано все сделать быстро. Ничего конкретного ему нигде не пообещали, только слушали, согласно кивая, читали заголовок и, заглянув в книгу, откладывали ее на уголок стола.

Поторапливал министерских начальников Егоров еще и потому, что ему не очень хотелось, чтобы кто-то и в самом деле внимательно изучал его "мероприятия", столько там, под золочеными обложками, было противоречий, нереальных задач и обязательств по их выполнению, просто чепухи с точки зрения здравого смысла.

Самому ему в одном из отделов был выделен письменный стол ушедшего в отпуск сотрудника. Сделано это было, должно быть, для того, чтобы он никому не мешал и не путался все время у занятых людей под ногами, как всегда делает человек, у которого нет если уж не своего дела, то хотя бы места.

Делать Егорову было решительно нечего, книги он только что разнес и следовало дать хоть какую-то паузу, чтобы можно было снова идти поторапливать. Поэтому он устроился за столом, достал из сумки пачку из десятка свежих газет и стал их просматривать, заодно с любопытством наблюдая за работой одного из отделов "штаба отрасли", как тогда говорили, все более и более переходя в будничной жизни на военную терминологию.

Командной системе так было просто удобнее и привычнее. Поэтому Министерство и стало "штабом отрасли", на любой более или менее значительной стройке обязательно был "штаб стройки", а при нем "начальник штаба", какой -то объем работ назывался обязательно "фронтом работ", начальники "давали команды", старшие из них говорили младшим "доложите!", а младшие не имели права обсуждать приказы старшего, зато имели право втихую не выполнять ничего из строжайше приказанного.

Такая терминология была характерна не только для строителей. Большие начальники, с которых меньшие начальники всегда берут пример, газеты, радио с телевидением своими штампами сделали ее всеобщим достоянием. Егоров слышал однажды, как в репортаже из сельской глубинки журналист радостно известил, что в каком-то колхозе "зазеленела первая трава и крупный рогатый скот покинул "зимние квартиры".

Все газеты из купленной Егоровым пачки писали об одном и том же, и с одной и той же точки зрения, поэтому он очень быстро просмотрел весь десяток и было заскучал. Но очень скоро заметил, что делать нечего не одному ему, а всему министерскому отделу. Только их это не тяготило совершенно, а, напротив, казалось естественным и привычным.

Женщины о чем-то таинственно шептали в телефонные трубки. Слов разобрать было нельзя, но по отдельным междометиям, выражению лиц говорящих, по продолжительности и обстоятельности разговоров, можно было понять, что речь идет о чем-то очень-очень важном и сугубо личном. Иногда только непроизвольные жесты проясняли тему разговора, когда не занятая телефонной трубкой рука говорящей показывала нечто легким движением вокруг головы, касалась пальцами плеч, потом груди и делала плавные движения сверху вниз. Лица женщин в такие моменты были прекрасны и одухотворены.