Панков сел в машину и стал звонить диспетчеру треста, экскаватор нужен был немедленно. Руки солдата дрожали, и пальцы не попадали на клавиши радиотелефона, его душило бешенство.

Прораб вернулся почти сразу, запыхавшийся:

– Где эти… гегемоны? – не стал ждать ответа и побежал к остановке трамвая. Машинист с помощником были еще там. Ждали, и, наверно, больше, все-таки, деньги, чем трамвая.

– Пошли. Я деньги нашел. -

– Сколько? – спросил старший.

– Сто. -

– Давай сюда. -

Машинист взял деньги, раздвинул их пальцами, как карты, убедившись, сунул их в карман и кивнул помощнику: – Пошли. -

Возвращались втроем. Дорогой прораб спросил машиниста:

– Слушай, а ты сколько зарабатываешь в месяц? -

– Да когда как, – ответил машинист, – в среднем рублей четыреста – пятьсот получается. -

– Это без калыма, как сейчас? -

– Ну, само собой. -

– Ну вот, а у меня оклад чуть меньше. Двести. И тебе сейчас я ведь свои личные деньги отдал – сказал прораб и сразу испугался, вдруг он этим все испортил.

– Искал бы тогда, кого подешевле. Каждому свое… А мне без разницы, чьи они были, раз теперь мои стали. – спокойно отозвался машинист, берясь за поручень экскаватора.

Под утро все было сделано, и тепломагистраль начали запускать. Подъехавший на место аварии немного позже Егоров и Панков сидели в одной машине у порыва, грелись и отдыхали. Держали и в срочном порядке собранных рабочих, мало ли что. Дважды за ночь приезжал первый секретарь горкома и, всякий раз заставая на месте Егорова и Панкова и удовлетворенный, видимо, этим, уезжал, не вникая в подробности и спросив только "когда запускаете?"

Егоров и Панков сняли шапки, забросили их к заднему окну и расстегнули шубы, дело было к концу и можно было расслабиться. Веселый, не по времени, успевший -таки выспаться в машине Алексей спросил:

– По пять капель? А, Валентиныч? – И не ожидая согласия, достал завернутые в газету колбасу и хлеб, потом заиндевевшую от холода бутылку водки и белые фаянсовые солонки. Егоров выпил солонку водки. Панков не стал, не пил совсем, а хлеба и колбасы взял.

Панков рассказал Егорову о своём разговоре с экскаваторщиком. Потом спросил:

– А ну, вспомните, Георгий Валентинович, его фамилия, Тимошенко, вам ни о чем не говорит?-

– Да нет, вроде. -

– А я вспомнил. Я недавно с ним на партийно-хозяйственном активе Главка в президиуме сидел. Это же наш маяк. Лучший экскаваторщик Главка по итогам прошлого года. Кавалер, к тому же. Орден Ленина у него. И по партийным разнарядкам ему остался один шаг до Героя Труда. -

– У-у! Вот оно что, – сказал Егоров, – нет, я этого так не оставлю.

– Бросьте, Георгий Валентинович, ничего вы с ним не сделаете, только зубами поскрипите.... А он все равно останется при своих пятистах в месяц …И в президиуме. Кстати, не обижайтесь, Георгий Валентинович, это уже ваше поколение, послевоенное. Шестидесятники. Или, вернее уже, восьмидесятники…

У нас на фронте такие долго на этом свете не задерживались…Да ладно… Вы мне лучше вот что скажите, время у нас есть. Почему так? Для того, чтобы человек мог даже на короткое время в другого человека перевоплотиться, в кино, например, или в театре, его долго готовить надо. К тому же ещё и талант нужен. И всё это ради пустяка. Ну, другого человека изобразить нужно, но человека же… А вот в скотину, а ещё хуже, в нелюдя, он превращается мгновенно, по самому мелкому поводу, и учить не нужно. Вы ничего не говорите, вы ещё молодой и знать этого не можете. Хотя…-

Егоров и не собирался ничего говорить. Он слушал.

– Не хочется войну поминать, да уж раз начали и время есть… В сорок втором мы от окружения убегали. Нам сам наш комбат так и сказал: бегите. Если успеете за два часа до деревни Клюковки добежать пока кольцо не сомкнулось, ваше счастье. Иначе либо смерть, либо плен. Мы и побежали. А до Клюковки до той тридцать километров по голой степи.

Вы, Георгий Валентинович, бегали когда-нибудь тридцать километров? А это ведь не просто пробежать, а от смерти убежать. Так вот, бежим мы, хрипим, всё побросали, оружие, конечно, в первую очередь, тяжелое оно, и много нас таких, сотни, а может и тысячи, кто знает. А самолёты немецкие из пулемётов на бреющем…Но не ложится никто. Бегут. Некоторые только головы руками прикрывают.

Сестричка с нами бежала… Ну, вы знаете, женщины на войне только офицерам доставались… Ранило её. В спину. Упала она, верещит, как заяц. А мы все – мимо. Хоть бы один остановился и помог. Да мало помог. Кто её узнавал, так успевал чуть попридержаться и обозвать блядью, сукой или подстилкой, – и дальше бежать. А за что так? За то. Давала, да не им… -

Панков помолчал, подумал.

– Для вас, Георгий Валентинович, всё это не так близко, а я с самой войны ищу ответа на вопрос, почему же, почему наших семеро за одного немца легло? Я ведь всю войну, считай, солдатом прошел, сержантом закончил, так что я её изнутри знаю.    Есть военная статистика, это- ж наука. Она говорит, что наступающая сторона всегда больше людей теряет, чем обороняющаяся. И, если у одного кого лучше оружие, больше танков, самолётов, пушек, то тот обязательно меньшие людские потери несёт.

А нам всю войну всё равно было. И когда оборонялись, и когда наступали. И когда у нас ничего не было, и когда всего было больше, чем у немцев. И в начале войны, и в конце. И на своей земле, и на чужой.... Я сейчас вам скажу почему. Вы только не пугайтесь… В мемуарах да в истории вы этого не найдёте. И извините меня, злой я сегодня. Все эти наши славные красные маршалы вместе со своим Верховным солдат за людей не считали. Чего -ж их жалеть да беречь. Велика Россия. Поэтому, если надо к шестидесятипятилетию Верховного шестьдесят пять городов взять, то отчего и не взять. Мы за ценой не постоим. Что там Горбачев про перестройку да общечеловеческие ценности? Да наивный он человек. Не от мира сего.

Государственный план, хотя он и закон, полон, тем не менее неожиданностями. Биохимический завод, который так вдруг всех заинтересовал, строился по этим самым планам- законам уже второе десятилетие. Идея же о его строительстве и вообще возникла лет тридцать тому назад, когда в округе было много легко доступного, а поэтому дешевого леса.

Пока идея зрела, проходила массу бюрократических согласований, пока облеклась в форму проекта, а потом еще лет десять ни шатко ни валко реализовывалась, лес в радиусе двести километров весь вышел. Не дремала и наука. Она открыла, что кормовые дрожжи из древесины и таинственный фурфурол, ради которых все и затевалось, не так уж и нужны народному хозяйству, а попросту не нужны вовсе. Продать же ненужное нам самим за рубежом – дело и вовсе бесперспективное.

Конечно, в московских кабинетах это давно поняли. Но это еще ровно ничего не значило. Должен был найтись человек, который вынес бы это понимание на свет, чем неизбежно принес бы самого себя и ближних своих по бюрократическому сословию в жертву. Такого человека, вполне понятно, не нашлось, как никогда и не находилось, и дело шло, как и надлежит ему идти в плановом хозяйстве, когда никто не надеется обрести на этом деле лавров, в соответствии с утвержденными ранее планами.

Для стройки это означало питаться остатками и влачить жалкое существование. При делёжке Госпланом ресурсов, впереди неё неизменно оказывались объекты, отмеченные в Государственном Плане некими тайными знаками, специальными постановлениями Совмина, а, ещё лучше, решениями Крайкомов и Обкомов, но, всего лучше, постановлениями самого ЦК. При всеобщем дефиците это обстоятельство было решающим, и без этих тайных знаков внимания верховной власти никакой " План – Закон" законной силы не имел.

Плановые, но обделённые персональным вниманием высшей власти объекты, всегда строятся вопреки здравому смыслу. На них всегда делается не то, что должно и что правильно, а то, что получается из скудных остатков ресурсов, то, на что хватило сил. Такие несчастные объекты всегда уроды по рождению.