А произошло следующее: Дениза Ануд, с утра находившаяся в объятиях меланхолии, навещавшей ее частенько, была совсем не настроена «нести знание» деткам, и устав от бесконечных «не готов» учеников, лишавших ее возможности просто просидеть урок, решила передохнуть, и, со словами «Армгард, к доске», уже настроила свой «энергосберегающей режим». Каково же было ее удивление, когда названная не вышла к доске. «Армгард!» – повысив голос, повторила она, полагая, что та просто не услышала, но девочка и головой не повела. «Симона!» – уже грозно прогремел голос. Только теперь девочка встала и спросила: «Да, госпожа Ануд?» На вопрос учителя оглохла ли она, что не идет к доске, девочка ответила, что отнюдь не оглохла, просто преподаватель не называла ее фамилии. «Как?! – округлились глаза учителя, не верившей своим ушам, и окидывая взором учеников, как бы говоря «с ума сошла девочка». – Я два раза сказала Армгард!» «Моя фамилия фон Армгард, госпожа Ануд», – последовал негромкий, но твердый ответ. Дальше свидетельства одноклассников расходятся: кто-то говорил, что та была так ошарашена ответом, что застыла с открытым ртом на пару минут, кто-то утверждал о минуте, кто-то ограничился «секунд пятнадцать-двадцать». Достоверно лишь одно – госпожа Ануд была действительно огорошена, да так, что не нашлась что сказать, произнеся лишь: «А, ну да, фон Армгард… к доске», после чего сидела, вперив невидящий взгляд в Симону, которая, энергично чиркая мелом на доске, добросовестно выполняла то, для чего ее вызвали, – давала всем передохнуть. Очнулась учитель вместе со звонком на перемену, когда дети умчались с кабинета, и вот тогда ее накрыла волна гнева и возмущения, которую она не расплескав донесла до учительской. Разумеется, этот случай никак не облегчил жизнь иной Симоне на уроках математики, усугубив и без того неприязненное отношение учителя, но одно можно сказать с уверенностью: впредь в устах Денизы Ануд «фон» неизменно предшествовало «Армгард». Нечего и говорить, что и без того высокий авторитет Симоны в классе после этого случая вышел на совершенно новый уровень – уровень почитания; даже недоброжелатели восхищенно поглядывали на нее.

Слухи об инциденте с легкостью выпорхнули за стены школы. И недели не прошло, как фон Армгард-старшая узнала о произошедшем сидя в парикмахерском кресле у своего мастера, чей сын учился в параллельном с Симоной классе. Глаза матери тут же засверкали влагой от распиравшей ее гордости, – чувства, давно не испытываемого ею за всеми невзгодами, постигшими их семью, их род. В тот же вечер, поведав историю отцу ребенка, родители долго стояли у кровати спавшей дочери, лаская ее взглядами, перешептываясь. Оба родителя единодушно сходились в том, что кто-кто, а их девочка не пропадет, не лыком шита; «истая фон Армгард!» – последние слова матери, лаской брошенные на спящую дочь, прежде чем затворить дверь комнаты.

С дочерью они никогда не говорили об инциденте, да и Симона молчала.

Десятилетия спустя, когда юная Симона преобразилась в госпожу фон Армгард, в разговорах с близкими она нередко вспоминала о Денизе Ануд; вспоминала с благодарностью, называя ее одной из самых важных учителей в ее жизни. Она не раз повторяла, что госпожа Ануд невольно закалила в ней стойкость духа и характер, заставив научиться двигаться вперед, несмотря на нескрываемую неприязнь, оскорбления и постоянные придирки, гнуть свою линию вопреки всему. После нее все перипетии и невзгоды человеческого бытия казались Симоне вполне преодолимыми препятствиями. «Не знаю, научила ли она меня математике, но уроки жизни давала превосходно, – шутила она. – Благодаря им, мои «молочные зубы» выпали намного раньше, сменившись на «коренные», которыми я без труда впивалась в плоть жизни».

Но это было позже, много позже, а вплоть до университетской жизни фамилия Симоны дышала ей в затылок, являясь больше поводом для тревог, нежели просто идентифицирующим элементом, коим фамилия служила абсолютному большинству. Но словно в сказке о фее с волшебной палочкой, по мановению Оливковой ветви Университета Офенизии все тревоги юности канули в небытие.

Слухи о том, что она потенциальный кандидат на Оливковую ветвь начали витать в университетских коридорах еще в середине предпоследнего года ее обучения. Уже к этому времени она потрясала профессоров не столько академическими знаниями, коими полны были «ее карманы», сколько уровнем и размахом мышления, цепкостью ума, и особенно способностью развить идею, не страшась при этом погружаться в неизведанные воды. «Полет ее мысли, кажется, не ведает границ», – очарованно отметила однажды профессор философии госпожа Гаяна. Ее коллеги нередко признавались, что дискуссии с фон Армгард были своего рода тренировками их ума, а порой даже тестом их научной и профессорской состоятельности. И несмотря на все это, для нее эти слухи были полной неожиданностью, громом среди ясного неба, ибо этот отличительный знак считался просто недосягаемым. И он отнюдь не был ее целью. Слухи, разумеется, были ей приятны, тешили ее самолюбие, но она на них не зацикливались, во всяком случае старалась. Мало ли слухов, думала она, и в прошлые годы слухи ходили, так и оставшись слухами. Даже то, что на защите ее финальной диссертации присутствовал почти весь состав Высшего профессорского совета, члены которого аплодировали ей стоя, не внушил ей веру в достижимость такого результата. Лишь что-то смутно екнуло в груди, когда после защиты, ее попросили подойти к сидящей в коляске госпоже Александре Марьям, бывшему профессору, живой легенде Университета, бывшей ректором два десятилетия, с которой связывали золотые страницы учебного заведения, присутствовавшей на защите в качестве почетной гостьи, и та проникновенно прошептала своими сухими девяностолетними губами, заключив руку выпускницы в свою: «Спасибо вам, деточка моя… уважили нас… уважили эти стены», растрогав Симону до глубины души… К тому же, о присуждении Оливковой ветви никогда не знали заранее: само заседание Совета, на котором решался такой вопрос, не афишировали, и оно всегда имело место за несколько дней до торжественной церемонии вручения дипломов выпускникам, а результаты держались в секрете до последнего момента, насколько это было возможно, разумеется.

Лишь в тот самый день, перед открытием церемонии вручения дипломов, когда среди гостей она обнаружила несколько почетных профессоров, давно не преподававших и, как правило, не присутствовавших на подобных мероприятиях, Министра образования страны и пару видных общественных деятелей, она уверовала в то, что такое в принципе возможно. Да и в воздухе, как ей казалось, витало какое-то нависшее ожидание, почти предвкушение, – ощущение, которое было почти осязаемо. К тому же местами ловила на себе сияющие взгляды некоторых гостей, ей вовсе незнакомых. И, наконец, главное: никто из профессоров, столь охотно перекидывавшихся словами с другими выпускниками и выпускницами, к ней не подходил до начала церемонии, будто намеренно избегая, а их приветствия с ней отдавали напущенной и столь нехарактерной формальностью, – это было последним фрагментом, гармонично и безошибочно уложенным ее цепким сознанием в мозаику. Картина теперь была полна, и, «отойдя от нее на пару шагов», чтобы лицезреть полученный результат, она с трепетом разглядела отчетливые очертания заветного растения. И тут ее накрыло. Ей стало страшно, не волнительно, но страшно, оттого, что она может быть удостоена такой чести. Она была к этому не готова, совершенно не готова. Ей позарез нужно было время, чтобы переварить и принять это известие, хотя бы самую малость, совсем чуть-чуть, но – увы! – времени не было, все вокруг вдруг понеслось и завертелось… и вот уже предпоследняя выпускница – ее близкая подруга Миранда, пожимала руку ректору Университета, принимая диплом и поздравления, стараясь как можно быстрее вернуться в ряды выпускников, ибо все уже понимали, что все это, все они – это только прелюдия, фон, где «главное блюдо», которого ждали больше четверти века и, наконец, дождались, это она – дитя гетто с дворянской кровью! Пауза длилась мгновение, но она была пропастью, куда ее бросило; она неслась вниз в свободном падении от подступающих эмоций, над которыми была уже не властна. Все сто семьдесят человек – выпускники, профессора, гости, затаили дыхание, погрузив огромный церемониальный зал Университета в совершенное безмолвие. Наконец до предела наэлектризованный воздух прорезал торжественный голос ректора, выдававший волнение: «И разум, жаждущий правды, – Симона Китри фон Армгард, – Оливковая ветвь Университета Офенизии!», вознеся вверх маленькую настоящую ветвь оливкового дерева из поданной шкатулки, и сама вся сияя от волнения и восторга, радуясь тому, что и на ее век выпала честь хоть раз провести этот ритуал. Последние слова утонули во взорвавшемся гвалте всеобщего ликования, сотрясавшем своды зала. Никто уже ничего не слышал и лишь в голове Симоны, словно в бреду, эхом отчетливо отдавалось «фон Армгард! фон Армгард! фон Армгард!» Что было потом, Симона помнила плохо, только фрагментами, как вспышки они сохранились у нее в памяти: гул в ушах от всеобщего восторга, оваций и восторженных криков, глаза Изабеллы – ее вечной соперницы в учебе, которую она почти ненавидела (и это чувство было взаимным), полные искренних и восхищенных слез, бурно рукоплескавшую ей, Оливковая ветвь уже в ее дрожащей руке, чей-то голос в ушах, витражное огромное окно старинного зала в древней мозаике, сквозь которое падал играющий цветами свет в зал, и пламенный взгляд своей мамы – старшей фон Армгард, пойманный в толпе, величаво обращенный на нее, полный гордости и… благодарности, – это почти все, что сохранила ее память, истерзанная эмоциями. Только потом, когда она смотрела видеозапись с церемонии, она увидела, что происходило: что после слов ректора она долго не выходила на помост, вся сотрясаемая рыданиями, с лицом, закрытым руками, что ректор долго ей говорила что-то, а она ей даже что-то отвечала, что она, обернувшись к залу с поднятой Ветвью в левой руке, и дипломом в правой, долго стояла так, объятая непрекращающимися овациями, безудержно рыдая, что все выпускники подбрасывали вверх свои выпускные академические шляпы, что при ней ректор торжественно передал еще одну шкатулку подошедшему и постаревшему господину Эзекелю Браска, чтобы тот выгравировал на стене Университета ее имя, как он это сделал двадцать семь лет назад, что она пожимала руки всем профессорам, и каждый ей что-то говорил, и что на протянутую и дрожащую руку своего курирующего профессора, она, вместо рукопожатия, бросилась той на шею, заключив ее в объятия и содрогаясь от очередной волны рыданий, отчего ее треугольная шляпа слетела с головы и покатилась по полу, и что потом она буквально утонула в объятиях выпускниц…