Политические аналитики всего мира единодушно сходились во мнении, что мощнее сигнала демократическому сообществу о том, что никто и ни под каким предлогом не должен присваивать власть, принадлежащую народу, не было послано ни одним политиком, ни до, ни после Эрнестины Элоизы. На фоне одно время расплодившихся по миру глав государств, облаченных сподвижницами в «Лидеры нации» или «Матери народа», пусть поначалу и действительно поддерживаемых народом, но с годами возомнивших себя незаменимыми, «теми самыми», отчаянно, до крови вцепившихся руками в кресло власти, поигрывающих в крестики нолики с конституцией и законами, бормоча при этом: «на благо народа», поступок президента Элоизы вызывал неподдельное восхищение…
Под взглядом такой женщины невозможно не требовать от себя большего, думала фон Армгард, вешая ее портрет на стену.
Небольшие и аккуратные шкафы, заполненные самой разной литературой, от книг и печатных изданий, непосредственно связанных с родом ее деятельности, до научных и философских трудов и томиков художественной литературы, гармонично дополняли деловое убранство рабочего кабинета. Единственное, что, пожалуй, немного выбивалось из всего этого монументального ансамбля, была фотография молоденькой фон Армгард c церемонии вручения диплома Университета Офенизии – одного из престижнейших учебных заведений мира, и сам диплом. Не простой диплом.
На дипломе сиял небольшой выгравированный символ в левом нижнем углу – позолоченная ветвь оливкового дерева, – не просто знак отличия, но несравнимо лучше, недосягаемо лучше, – знак восхищения Высшего профессорского совета Университета, присуждаемого не за безупречные оценки на экзаменах, а за достижения сверх учебного процесса. Этот знак означал еще и то, что ее имя выбито на стене Университета, наряду с другими обладателями подобного символа: она там четырнадцатая, – четырнадцатая за триста сорок восемь лет существования учебного заведения, причем тринадцатая гравировка на стене датируется двадцатью семью годами ранее.
Оливковая ветвь открывала все двери, полностью освобождая ее обладателя от такой рутины как составление резюме и поиски работы, – только успевай отвечать на бесконечные звонки и сообщения с заманчивыми предложениями от работодателей, сулящих блистательной выпускнице блистательную карьеру.
Оливковая ветвь сделала еще кое-что для Симоны, то, чего она вовсе не ожидала: она невольно помирила ее со своей фамилией, с которой у нее были весьма «натянутые отношения».
«Фон Армгард» преследовала Симону все ее детство и юность, нередко являясь причиной насмешек, язвительных шуток, конфликтов и косых взглядов, а порой и изоляции. Немалого юная Симона натерпелась из-за нее. Если ее одноклассники вспоминали о своей фамилии разве что на перекличках в классе, то для Симоны она была нечто «живым», сродни бремени на плечах, неизменно привлекающему недружелюбное внимание.
Обладателям такой дворянской фамилии было отнюдь не место в том неблагополучном районе маленького города, куда семья фон Армгард переехала, когда Симоне едва стукнуло три года. А семья фон Армгард и вправду была самых что ни на есть дворянских кровей, с севера Фландрии, где одна из деревень даже носит имя прапрабабушки Симоны – Армгард, откуда собственно и тянется их род. Несомненно, отнюдь не добрым стечением обстоятельств был вызван переезд такой семьи в другую страну, в такой городишко, в не лучший район (своего рода гетто), что стал новым домом маленькой девочке. То было бегство, бегство из родных мест, куда подальше, куда потише и подешевле, причиной чему послужило явно какое-то несчастье, почти несмываемый позор, запятнавший и разоривший семью, о котором Симона так ничего и не узнала, а повзрослев и не стала дознаваться. Родители упорно молчали, не проронив ни единого слова, и лишь по их тяжелым взглядам, когда любопытство подрастающей девочки толкало ее на расспросы о первом доме, она понимала, что случилось что-то гнетущее, мрачное, почти непереносимое. Она и не усердствовала в расспросах, поскольку почти ничего и не помнила с той жизни, разве что смутно всплывал «дом, где были утки в пруду», – единственный фрагмент, оставшийся в ее памяти. А гетто было ее домом, в полном смысле этого слова, как и для любого другого ребенка, жившего там, ведь другой жизни она и не знала… вот только фамилия, фамилия иногда привносила турбулентные моменты в ее почти нормальную жизнь.
А вот ее родители – совсем другое дело: они знали другую жизнь, совсем иную, поэтому их интеграция в то, что стало для них новым домом, протекала крайне болезненно. Но нужно отдать им должное, они стойко переносили лишения, адаптируясь под новый отнюдь нелегкий быт и под новые реалии, окруженные бесконечными стеснениями, как финансового, так и душевно-эмоционального характера. В отличие от своей дочери, они так и не смогли там стать «своими». И они куда больше натерпелись из-за своей фамилии, нежели их дочь.
Первый звоночек прозвенел, едва они переступили порог местной администрации района, чтобы оформить свое новое местожительство. У клерка буквально глаза полезли на лоб, когда она ознакомилась с заполненным формуляром. Не скрывая удивления, она пару раз переводила взгляд с формуляра на мать Симоны, уточнив, верно ли написана фамилия, и, на последовавший утвердительный кивок заявителя, не то прыснула, не то фыркнула, всем видом как бы говоря: «этих-то как сюда занесло». Особой тактичностью местные жители не отличались, так как жили там не самые образованные и культурные люди, составлявшие в городе самый низший слой населения. На первых порах подобные фырканья и косые взгляды были так часты, что родителям не раз приходила мысль сменить фамилию, как минимум дочери, предвидя сложности, с которыми той придется столкнуться в школе. Но, в конце концов, оставили все как есть. Нельзя сказать, что поразмыслив, решили ничего не менять, просто после слов, брошенных однажды мамой девочки в разговоре с отцом: «Я – фон Армгард, она – фон Армгард… наша фамилия – это наша кровь и единственное, что у нас осталось… и она фон Армгард, черт побери! она выстоит!..» вопрос отпал сам собой и больше не поднимался.
А сложности у девочки в школе были. Ее фамилия, разумеется, выделялась на фоне прочих незамысловатых фамилий, притягивая внимание, словно красная тряпка для быка. Школьникам, как и везде, было отнюдь не чуждо желание поиздеваться друг над другом, награждая ненавистных нелицеприятными кличками, проявляя особое рвение в отношении белых ворон. И если других награждали «обычными» кличками и словесными насмешками, то для Симоны у ее недругов был особый «словарь», применимый только к ней. И издевательские остроты вроде «ваше высочество», «дворянка» и «ваше святейшество» были самыми безобидными в списке. Таким образом, даже в издевательствах она была изолирована от прочих жертв. Но она себя в обиду не давала. Порой подобные конфликты заканчивались тем, что Симона приводила в школу «на разборки» своих друзей с района, с которыми была дружна.
С преподавателями было полегче, хотя порой и на этом фронте не обходилось без колкостей. И всё в отношении Симоны, будь то положительное, нейтральное или отрицательное, у них объяснялось ее фамилией. Что-то не нравилось в поведении, тут же слышалась реплика с нескрываемыми оттенками ехидства: «Так она же фон Армгард, видите ли», неувязка какая-то произошла, разводили руками со словами: «Ну, что поделаешь, фон Армгард», а неизменные успехи в учебе сопровождались перешептыванием вкупе с многозначительными взглядами: «Фамилия все-таки, фон Армгард!» Особенно доставалось юной Симоне в пятом и шестом классах от Денизы Ануд – преподавателя математики, которая очень недолюбливала ее, причиной чему послужила мама девочки. Не раз можно было слышать язвительные комментарии этого преподавателя в учительской, когда она возмущалась повадками старшей фон Армгард на родительских собраниях. Нет, фон Армгард-старшая отнюдь не была активна на собраниях, лишь изредка позволяя себе вопросы, больше слушая. Но именно ее молчаливое присутствие, «величественный взгляд» и «барские замашки», как говаривала преподаватель, бесили последнюю; «одета ничем не лучше нашего, ест тоже, что и мы, квартирка знаю не ахти какая, а взгляд и повадки, будто дом полон прислуги», – ворчала она под хихикания других учителей. Справедливости ради нужно отметить, что наблюдения госпожи Ануд по большей части соответствовали действительности, но своим «снисходительным взглядом» старшая фон Армгард одаривала окружающих не с целью продемонстрировать свое превосходство или дистанцироваться от них, а ввиду того, что это давно стало неотъемлемой частью ее характера, которую она даже не замечала; это зачастую и мешало ей обзавестись приятельским кругом общения на новом месте. Дениза Ануд же была одной из самых возрастных преподавателей в школе, женщина с претензией на уважение, и такое поведение «этой особы», как она ее нарекла, просто выводило ее из себя. На дочери она и отыгрывалась. Поскольку предлогов для придирок по учебе девочка не давала, ибо по успеваемости наголову превосходила всех своих одноклассников, нападки носили личный характер. Симона терпела, лишь дома позволяя себе поплакаться на жестокую несправедливость. Однажды она все же дала отпор, да такой, что Дениза Ануд возмущенно ворвалась в учительскую со словами: «Точь-в-точь ее мамаша! Да я ее… да я…» пока коллеги не угомонили ее, посоветовав сбавить обороты своего предвзятого отношения к девочке, сказав, что добром для нее это не кончится, уже, мол, до директора дошли слухи «об ее особом отношении к Симоне», и не сегодня-завтра того смотри госпожу Ануд вызовут «на ковер». Поддержке девочка была обязана отнюдь не проснувшемуся великодушию и состраданию других учителей, а своим успехам в учебе, приведшим к тому, что она единственная за всю историю существования школы, кто сумела занять призовое место на межшкольной городской олимпиаде по истории, «напомнив», таким образом, городскому комитету по образованию о существовании такой школы, где еще чему-то, оказывается, и учат.
