Каждый вносит свою лепту.

По незнанию ли или умышленно, осознанно ли или по банальной привычке, искренне любя, не любя или вовсе равнодушно, – не важно, но каждый (каждый!) кладет кирпич, порой и мимоходом, в постройку «тюрьмы» для ребенка. И Дамир уже ходит вокруг этого строения, водит рукой по его стенам, свыкается с ним, как ребенок, бегающий и снующий вокруг дома, который вот-вот будет достроен. А «строители» докладывают и докладывают кирпичи, самостоятельно при этом определяя, где именно будут расположены окна, сколько их будет – один или два, на одной ли только стороне или на двух, на север ли будут выходить или еще на юг, какого размера будут они – маленькие, очень маленькие, или вдруг – средние. Скоро дом будет воздвигнут, без какого-либо участия того, кто будет там обитать, и Дамир войдет в него (или его заведут), и он станет его обителью, сквозь окна которой он будет лицезреть окружающий мир, и только в том направлении, где ему их расположили. Он этого всего не знает, как и многие другие обитатели таких построек.

Айгуль же как-то не вписывалась в эту мозаику «доброжелателей», особняком стоя на этом фоне. Всегда внимательная к ребенку, свободная от предрассудков и социальных клише (насколько он мог судить о ней), она всегда старалась поощрять сына в любых его начинаниях и стремлениях, не ограничивая его узкими рамками «мальчиковского». Ему вспомнились и их разговоры о том, как им нужно вести себя с Дамиром, чтобы оградить сына от такого воздействия; это были больше монологи жены, нежели разговоры. Он со всем тогда соглашался, не придавая, однако, тому должного значения, поскольку было это в пору его «философского» отношения к проблеме.

И все же оба родителя прекрасно понимали, что даже выступая единым фронтом они не в силах воспрепятствовать влиянию окружающих. В семье, где он защищен и «свободен», он проводит все меньше и меньше времени, и все больше и больше в обществе, – в нашем нормальном обществе… В обществе, пылко влюбленном в норму.

На фоне подобных внутренних переживаний и размышлений, немудрено, что в последнее время его навещали сны, изводившие его по ночам.

* * *

Мягкие, увядающие руки, с почти прозрачной, слегка обвислой кожей, из-под которой отчетливо выступали крупные вены, бороздившие их словно наросты, выдававшие почтенные лета их обладательницы, перевалившие за так называемый «преклонный возраст», медленно положили на книжный столик небольшую папку с бумагами. На краешке одного листа, невзначай выбившегося из папки, можно было прочесть азиатскую фамилию, написанную на французском языке.

Другая рука, моложе и тверже, тут же потянулась к столику и аккуратно вернула этот взбунтовавшийся листок в лоно папки.

Старая рука взяла со стола чашку сильно разбавленного кофе, но, замерев на мгновение в таком положении, вернула ее на место, так и не испив и глотка. Ее хозяйка медленно поднялась с кресла и неторопливо подошла к окну, выходящему на пляж и океан, воды которого в этот день были на удивление очень спокойны. Ее размеренные движения были вызваны отнюдь не ее почтенным возрастом, но думами, в которые она была всецело погружена.

На берегу бегала собака. Ее собака…

Человеку стороннему все в этой комнате показалось бы крайне странным, а то и вовсе сюрреалистичным. Но речь идет не о самой комнате, разумеется, а о двух женщинах в ней находящихся, невозмутимо беседующих на темы отнюдь не невозмутимые. Все вокруг, включая двух особ, было в полном диссонансе с природой их беседы, все положительно не соответствовало всему: обстановка, не соответствовало теме, тема не соответствовала их внешнему виду, внешний вид женщин контрастировал с тоном их голоса, тональность их голоса не соответствовала содержанию сказанного, а содержание разговора уж никак не вязалось с их одеждой, которую и вовсе не должны носить люди, читающие документы, лежащие в папке на журнальном столике, рядом с чашкой самостоятельно сваренного кофе, и, наконец, сами эти женщины никак не были похожи на людей, которые могли бы оказаться в одной комнате (разве что совершенно случайно), не говоря уже о том, чтобы видеться регулярно (пусть и нечасто) и вести беседы на столь непонятные такому постороннему человеку темы.

И все же здесь не было никакой ошибки, ни самой малой толики случайности.

Женщины были связаны друг с другом, причем узами более прочными, нежели самые добрые родственные отношения. Их общение не было их выбором. И если это также применимо к родственным отношениям, судя по житейской фразе – «родственников не выбирают», то общаться или не общаться с родственниками – все же в руках человека, тогда как у этих двух женщин и этого выбора не было. Без всякого преувеличения – они были просто обречены видеть друг друга. И эта гостиная, столь милая ее хозяйке, в которой она любила проводить свободное время, которого в последние годы стало больше, за чтением или иным милым душе занятием, на пару часов пребывания молодой женщины, внешне довольно привлекательной, часто ловившей на себе восторженные взгляды мужчин, превращалась в нечто несуразное, нечто чуждое, совсем не ее. Оттого она и отпускала гулять на улицу свою собаку всякий раз, когда ожидала визита этой особы; да и собака не особо жаловала гостью, чуя безмолвное напряжение меж дамами. Благо, что такие визиты были нечасты.

И для молодой женщины это отнюдь не было приятным времяпрепровождением. Но ее отношение и восприятие таких встреч было совершенно иным. Нет, это не было работой, но по той лишь причине, что слово «работа» и близко не отражало сущность и всю глубину ее вовлеченности, как физической, так и эмоциональной, в ведомую ею деятельность, которой она посвятила всю себя без остатка, самозабвенно погрузившись и отдавшись «благому делу». Для нее подобные встречи были моментами максимальной концентрации сознания, одним из главных помостов ее труда, где она призывала себе на помощь все свои знания и навыки, имеющиеся в ее арсенале, коих было отнюдь не мало.

Равномерное постукивание настенных часов гостиной явственно слышалось на фоне образовавшейся паузы, которая, впрочем, обеим женщинам никак не мешала. Паузы были неотъемлемой частью их беседы, и частью важной; паузы порой давали больше информации, нежели слова.

– Медина, Екатерина, Малати и Альба – за продолжение пассивного мониторинга, «учитывая отсутствие острой необходимости». Кумико и Чечилия – за начало активной фазы, – наконец прозвучал женский голос из глубины комнаты. Сказано это было бесстрастным ровным голосом, лишенным эмоциональной начинки и не позволявшим определить позицию самой говорящей относительно обсуждаемого вопроса, если у оной и была какая-либо точка зрения; слова несли лишь информацию.

– Вы повторяетесь, – не сразу ответила хозяйка собаки, не оборачиваясь.

– Прошу прощения… Матушка. – И эти слова были лишены всякой тональности.

Развернувшись лицом к собеседнице, хозяйка дома продолжила:

– Я не увидела мнения Юшенг.

– Мнение госпожи Юшенг я озвучу вам устно, вне протокола. На этом настояла она сама, – и, увидев призывный кивок головы хозяйки, означавший готовность слушать, продолжила: – Она считает, что, невзирая на то, что страна не демонстрирует активности в вопросе, будет значительным упущением оставить его без физического присутствия в условиях…

– В условиях соседства с ее «полыхающей страной», да? – перебила ее старушка. – Слышали уже… Можно было и написать, ничего таинственного тут нет.

– Я не договорила, – с расстановкой молвила молодая собеседница, удовлетворенная, однако, сильным промахом хозяйки, отчего победоносная ухмылка запорхала в ее глазах. То были ее первые слова за вечер, в которых мелькнуло подобие эмоций, на которые она была намеренно скупа. «Теряет хватку!» – триумфально гремело у нее в голове. Эта мысль отдалась таким сильным импульсом по всему телу, что она аж заерзала в кресле, пусть и едва заметно. Она намеренно не продолжала, выдерживая паузу, чтобы посмаковать момент и усилить эффект от просчета, и ждала пока Матушка сама не попросит продолжить.