«Такой впечатлительный я, оказывается, – дивился он себе, – так маховик воображения раскрутился, и из-за чего? Из-за рассказа жены?.. Причем какого рассказа – об утреннике сына!»
И он возвращался к тому, что помнил из поведанного супругой, прокручивая в памяти ее подробное повествование.
Была последняя суббота ноября. Проводив сына, ушедшего в школу намного раньше времени утренника для финальной репетиции выступления, она, в порыве энтузиазма от полученной новости по поводу конференции с участием Магнуса Кельда, была так увлечена чтением одной из его научных статей, что опоздала на представление. Благо школа недалеко – только парк пересечь. Она же парк пробегала. Забежала в школу, боясь, что выступление сына будет в начале и Дамир, выйдя на сцену, не обнаружит свою мать. Но все обошлось. Буквально залетев в актовый зал, где все родители уже расселись, она с облегчением поняла, что и сами исполнители сильно запаздывают с началом.
Одно выступление сменяло другое. То были небольшие театральные постановки, песни, стихотворения, посвященные мужчинам и отцам. В той или иной форме воспевалась и восхвалялась их мужественность, сила, немногословность, говорившая якобы о твердости характера, и их важная роль в обществе – защита и служение семейному очагу! И все складно! И все в рифму! Но «чем дальше в лес», тем грустнее становилась Айгуль, чем больше аплодисментов и ликования, тем тяжелее сдавливало ее грудную клетку. Ничто внешне не выдавало в ней этих чувств, владеть собой она умела; она и сама похлопывала, чтобы не обнаружить себя и подбодрить сына, но она не наслаждалась представлением, а просто терпела.
Одно незамысловатое стихотворение, выразительно рассказанное прелестной девочкой, буквально врезалось ей в память:
И пусть отцы немногословны
В поту служения своем,
Сердец отважных бьются сонмы,
И в дождь, и в снег, и ночью, днем.
Пусть сдержанны они, но с твердой волей,
Все беды гонят прочь от нас!
И вот, юнец – наследник доли,
Ждет не дождется свой он час.
И час придет, пробьют колокола,
И верный путь укажет нежная рука!
Ни разу прежде она не ходила на утренники сына, ходил обычно Икрам. «Мать святая!» – сокрушенно повторяла она про себя. Прилично досталось и Икраму, мысленно «обласканному» ею не одной парой бранных фраз за то, что он, возвращаясь с таких мероприятий, неизменно повторял, что все прошло хорошо.
Аплодисменты вокруг ей были неприятны, сродни пощечинам. Но она не винила родителей. Умиленные взрослые восхищались каждым словом, каждым жестом, каждой мимикой своих детей. Она и сама поначалу, завидев сына, вся запрыгала внутри. Родительские чувства простительны. К тому же, большинство родителей не находило в услышанном ничего предосудительного, некоторые и вовсе не особо вслушивалось в содержание выступлений; доведенные до благоговейного умиления своими чадами, они только и ждали момента вознаградить эти неловкие детские старания аплодисментами и увидеть, как лица их отпрысков расплывутся в благодарной, застенчивой улыбке.
Но аплодисменты – это знак безусловного одобрения. И если родителей больше занимало само представление, то выступающие дети выучили наизусть свои роли, содержание и смысл. Не отдавая себе отчета, они как губка впитали в себя информацию и посыл. И это уже посеяно в их неокрепших сознаниях, нараспашку открытых всему новому. Семя брошено. Обильно политое нужной водой – аплодисментами и одобрительными взорами, оно уже принялось, готовое пойти в рост вместе с развитием своего носителя. Девочки проглотили это. Мальчики проглотили это. Никто не поперхнулся. В их возрасте все поглощается в улет под слепящими лучами родительских улыбок.
Если в целом выступления других ей были неприятны, то от выступления сына ей стало совсем нехорошо. Растянув на лице улыбку, внутри она вся негодовала: «Да как они смеют! – только и повторяла она про себя. – Как они смеют лепить моего ребенка!»
Первое, что пришло ей в голову – поменять школу. «Ну, а какая разница?» – тут же спрашивала она себя. Везде примерно так же, если не хуже. Это ведь была одна из лучших школ города.
«Вот они, дети, на заре своей жизни, едва-едва готовые делать свои шаги в познании мира, но уже потеряны, уже отформатированы безустанными жерновами коллективного разума. А ведь им всего по девять лет отроду! Потерянное поколение. Уже потерянное. Очередное потерянное», – глядя на них, терзалась мыслями она. Ее уязвленное воображение понесло ее дальше: ей вдруг представилось, как детям открывают черепную коробку, настраивают базовые функции поведения и мышления, у мальчиков вдобавок делают пару замыканий, после чего закрывают ее, с нежностью поглаживая по головке. И все это делают любя, обязательно любя. «Нет, своего ребенка я им не отдам! Мой ребенок не будет очередным кирпичиком, очередным… очередным… инвалидом, здоровым инвалидом». «Что же вы делаете? Что же вы творите? – молча причитала она, глядя на сияющих родителей и преподавателей. – Здесь и сейчас вы лишаете детей своего будущего, другого будущего. В особенности мальчиков. Обрекаете их на ограниченную жизнь, в периметре колючего забора, протянутого в их головах. Колючего, но красивого забора, увенчанного цветами, шариками, – красивого покуда не сиганешь через него… Ах, что может быть хуже здоровых и физически свободных людей с несвободным сознанием! И во имя чего? Во имя пресловутой социальной нормы поведения? «Так у всех, так должно быть, так было всегда» – три фразеологических кита, на которых зиждется социальная инженерия поведения людей. Мать моя! Какая умиротворяющая фраза – «так у всех, так должно быть, так было всегда». Фраза, которая обещает защиту, спокойствие и покой, – совершенный покой. Так и неймется заключить эти слова в свои объятия и не отпускать, и верить, слепо верить. А что за ними? Промотанные жизни! Промотанные, не прожитые! Судьбы, искалеченные монотонностью запрограммированной жизни. И мечты, оставшиеся мечтами. Миллионы грез, оставшиеся грезами. А ведь рукой было подать! Лишь сделать шаг!.. Увы. Так и стоят, здоровые люди, со здоровыми руками и ногами, обездвиженные, уносимые привычным ходом расписанной жизни. Уносимые».
После выступлений, когда родители поздравляли своих отпрысков, попутно одевая их и собирая вещи и костюмы, к Айгуль подошла классная руководитель Дамира – Амина Гульсым. Со стороны преподавателя это не было спонтанным действом: как только она увидела, что вместо отца пришла мать мальчика, тут же решила перекинуться парой фраз со столь редкой гостьей после мероприятия, тем более что знала, что мама Дамира – не низкого полета птица.
Айгуль издали заметила, что та направлялась к ней, пробираясь через восторженную, но спешащую толпу родителей, стремящихся как можно быстрее одеть детей, чтобы покинуть школу и броситься в объятия выходного дня. Крайне не желая вступать в беседу, она поначалу делала вид, что не видела ее, надеясь, что по пути кто-нибудь из родителей отвлечет преподавателя, но та как ледокол пробиралась через всю суматоху, ни на йоту не сбившись с курса. Надежды не оправдались и, поняв, что диалога не избежать, она развернулась к ней, растянув на лице подобие улыбки.
За дежурными приветствиями последовала короткая, дежурная беседа. Айгуль всем видом показывала, что ребенок уже одет и порывается выйти на улицу. В заключение разговора преподаватель поинтересовалась, понравилось ли Айгуль мероприятие, на что последняя буквально выдавила из себя: «Организация на очень хорошем уровне. Все очень организованно», после чего, распрощавшись, они покинули школу.
Ей была неприятна эта беседа, и она, как ей показалось, не смогла это скрыть от собеседницы; где-то даже не захотела. Будучи во власти тягостных мыслей, порожденных увиденным, классный руководитель воспринимался не только соучастником, но хуже – дирижером этого «организованного ужаса». Айгуль потом корила себя за то, что не совладала с собой. «Не отразилось бы это на отношении преподавателя к ее сыну», – беспокоилась она.
