– Александр Сергеевич, пожалуйста, к столу завтракать.

Он никогда не завтракал, во всяком случае, я никогда этого не видела, он просто выходил с подстаканником с темно-красной жидкостью на дне и благодарил бабушку. Тетя Фрида всегда довольно расплывалась.

– Какие вы приличные, ишь!

Дедушка Саша снова уходил в свой угол за занавеску, и его не было видно до обеда, если, конечно, его не посылали с телегой за навозом. Но это происходило не так часто, и обычно он сидел у себя в закутке, занимаясь чем-то для нас неведомым. Дело в том, что мы все – мои родители, мой дед, бабушка, сестры отца, их мужья – жили на даче друг у друга на виду. Если возникали трения, скандалы, слезы, убегали в деревянный туалет на улице или в лес. Другого места на шести сотках и в маленьком дачном домике найти было невозможно. Даже в саду – все пространство было занято грядками.

Как-то я не выдержала и заглянула в щель между занавесками; просто было любопытно, что можно было делать столько времени одному. Дедушка Саша сидел, откинувшись на стуле с гнутой спинкой, пил свой странный красный чай, курил папиросу и смотрел в потолок. Я удивленно обвела комнатку взглядом, не понимая, где то, что он делает.

За спиной я услышала шепот.

– Он думает, – сказала бабушка. – Просто думает.

– Все время?

– Делать ничего не хочить, вот и все! – прошипела тетя Фрида, стуча сапогами.

– А он уже свое сделал, – тихо и строго сказала бабушка, – во всяком случае, для нас.

Я знала, что у тети Фриды было много мужей, и этот маленький, но жилистый человек был последним в ее длинном списке. Они жили с ней в параллельных мирах; он обрывал листочки календаря, пил свой чай-чифирь, по праздникам получал вместо водки какую-то мутную жидкость, которую тетя Фрида изготовляла в сарае, а главное, читал книги и газеты в своей крохотной комнатке, подчеркивая целые абзацы красным карандашом.

Дед Гавриил Петрович держал его за сумасшедшего, спившегося мелкого человечка и подтрунивал над ним как мог. А остальные поддерживали дедовские насмешки. Дедушка Саша же вел себя как дурачок, подыгрывая всем.

Все ели и пили, иногда кричали, а сидевший напротив дедушка Саша, казалось, только и делал, что сосредоточенно опрокидывал одну рюмку за другой. Иногда, правда, он вытягивал рюмку и, глядя мимо деда, на меня, выкрикивал: «Любишь своего дедушку Сашу?! А?!» И подмигивал мне.

Мой дед мрачнел: «Вот дурак-то, и никакой он тебе не дедушка, просто ал-каш и больше ничего». Мне было ужасно стыдно, хотя дедушка Саша, наверное, и не слышал этих слов, но я покраснела и выпалила: «Он же дачу построил и нас сюда пустил». Дед промолчал и мрачно стал разглядывать что-то в окне.

– Что ты все время болтаешь? – вдруг закричал он на моего отца. – Напьются и давай трепать языками! А ведь за это время можно было бы что-то полезное сделать! Или посидеть, подумать над собой.

– Да-да, – сбиваясь, как на экзамене, отвечал мой отец, – вот такие мы у тебя уроды, такие мы у тебя недоразвитые, ха-ха.

Он был уже не совсем трезв, но выпитое не придавало ему смелости, скорее делало его каким-то угодливым по отношению к деду.

В это время моя бабушка что-то положила ему в тарелку со словами:

– Ты попробуй, какой холодец я сделала, Ганечка, как любишь, как просил.

– Мать, – заорал он и хлопнул кулаком по столу, что же ты мне рот затыкаешь, ты посмотри на своих… он произнес что-то, но в этот самый миг кто-то с грохотом опрокинул стул, и все одновременно замолчали. А дедушка Саша, проворно выскочив на середину террасы, задевая всех тонкими руками и ногами, заскакал, выбрасывая вперед ноги, как кузнечик, и закричал во все горло:

– А мы щас русского дадим, русского!

И стал плясать вприсядку. Обычно за столом не пели и тем более не плясали, поэтому все смотрели на явление дедушки Саши с недоумением. Дед прошипел:

– Пьяный идиот!

Здесь был культ всякого деланья. Дед об этом говорил всегда, сам он подавал пример: разводил пчел, снимал кино на камеру, писал работы о воспитании и рассылал в газеты. Делать – означало правильно жить. Но я начала понимать, что ничего неделающий дедушка Саша, во всяком случае, когда он пребывал в своем углу или произносил странные слова и совершал бессмысленные, на взгляд других поступки, – осуществлял свое делание.

Когда дедушка Саша постарел и не мог больше выезжать на дачу, к нему стали приставать общественницы. Они приходили, суетливо стряхивали в коридоре снег с шапок, с плеч, топая среди вешалок, утыкаясь спинами в чужое пальто, открывали сумки с какими-то бумажками, марками. Они хотели, чтобы дедушка Саша вел в Красном уголке ЖЭКа политинформацию. Обычно он прыгал на кровать и, прикрывая глаза, бормотал: «Я болен, болен, болен». Но однажды они поймали его прямо возле дверей квартиры, выходящим из дома. Одна из них зацепилась за его локоть и повисла на нем. Сначала он пытался ее стряхнуть, но он был слишком маленький и слабый, а тетка – сбитая, с коротенькими ножками и ручками, мягкими, как подушки, щеками. Тогда он вдруг трогательно вытянул голову вверх, закатил глаза и громко, протяжно – кукарекнул. Потом еще и еще. Он кукарекал до тех пор, пока тетки с криками: «Сумасшедший!» – не покатились вниз по лестнице.

Когда он умер, мне приснился сон. Мы с ним плыли на огромном плоту по озеру, из которого то тут то там поднимались клубы дыма. Во сне дедушка Саша был очень многоречив и рассказывал мне обо всем, что мы встречали на своем пути. Из воды перед нами вырастали то серые, то черные плиты с разными именами. Он рассказывал мне про каждого человека, который почему-то лежал на дне кипящего озера. И наконец, перед нами оказалась плита с именем, которое я не могу вспомнить. Дедушка Саша сказал, что этот человек-чудовище во время Французской революции пролил очень много крови, из-за него и дымится все озеро. Мы почему-то были как-то связаны с этим французом. Дедушка Саша вел плот очень профессионально как бывший моряк. А я чувствовала с ним себя удивительно спокойно.

Незадолго до того – мне было четырнадцать лет, мы с дедом привезли бабушку из больницы. Я жила у них на каникулах в небольшой квартире в пятиэтажке на Артековской улице. Бабушка шла с огромным трудом, поднялась на второй этаж и тут же осела на диване, лишенная сил. Тогда она в первый раз осознанно взяла меня за руку. В этом было что-то странное. Любящие ее дети – мои тетки и отец – все как один оказались заняты, оставались я и дед. Она взяла меня за руку и, словно опираясь на что-то невидимое во мне, вдруг жестко сказала Гавриилу Петровичу:

– Перестань рыдать. – Дед действительно лил долгие слезы, которые выглядели столь неестественными на его лице, что мне казалось, это просто мокрые пятна, оставшиеся после утреннего умывания.

– Перестань лить слезы. Ты же сам выпил из меня всю кровь.

– Марусенька, – говорил между тем дед как ни в чем не бывало, – Марусенька, что тебе принести, что ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты ушел, ушел совсем, я тебе больше ничего не должна. – Правда? – неожиданно обратилась она ко мне.

Во мне все заныло, заметалось. Я не знала, как быть. Наверное, надо было бы обнять ее, прижать к себе. Но я не умела. Вот тогда дед мне и подмигнул. Затем он вышел в коридор и позвал меня. Я встала и как сомнамбула пошла за ним.

– Она не в себе, – довольно-таки весело сообщил мне дед в коридоре. А затем шепотом: – Она с ума сошла. Такое бывает. Я ухожу.

Я молчала. Он хихикнул и выскочил из квартиры. Дед выглядел помолодевшим, ему нельзя было дать его шестидесяти пяти. По лестнице сбегал мужчина с прямой спиной, слегка седыми, вьющимися волосами, полный энергии и сил. Я закрыла дверь. Я стояла в коридоре и чувствовала себя сообщницей молодого и удалого деда.

А он уже давно готовил меня в сообщники.