– Что с человеком водка-то сделала, – вздыхая, говорил он мне шестилетней, когда мы брели с ним по лесу, собирая грибы. Он любил делиться со мной самыми разнообразными суждениями. Рассказывал, как Есенин повесился в «Англетере», как было ужасно пьянство и буржуазное разложение. А я видела молодого человека, похожего на деда, висящего на люстре в большой комнате. Мы обычно садились на большой пень; по-деревенски из большой белой тряпицы дед извлекал крутое яйцо, хлеб и бутерброд с докторской колбасой. Огромный кусок, отрезанный от круглого столового хлеба, пах лесом и летним воздухом. Говорил он очень обстоятельно. Дед казался мне более загадочным, чем отец, он все время начинал что-то рассказывать, но внезапно обрывал себя, не договаривая. Больше всего он не любил вопросов. Уходил от них, уклонялся с байками, с прибаутками, а иногда даже становился красным и словно чем-то возмущался в глубине.

Спустя годы, листая в книжном магазине книжку мемуаров Судоплатова – известного генерала НКВД, принявшего участие во всех дерзких заграничных операциях – от убийства ледорубом Троцкого до кражи чертежей атомной бомбы, – я увидела на общей фотографии лицо своего кудрявого деда. Конечно же, ни одной фамилии под фотографией указано не было, но он сидел и улыбался, глядя мне в глаза, недалеко от главного развед-чекиста. Он хитро смотрел на меня из книги, и было видно, что ему нравилось, что он так удачно засекречен, что я могу только догадываться о его прошлом.

Я всегда поражалась тому, как он требовал от моей бабушки – женщины гордой, но сломленной – хрустящей белой скатерти, передника и сервировки стола, как в ресторане. В нем никогда не было никакой простоты, хотя он вышел из самых-самых низов. Он мечтал для себя по-деревенски понятого благополучия. Крахмальную белую скатерть. Салфетку под подбородком. Чистые сверкающие тарелки.

Наверное, в НКВД дед ощутил огромное, упоительное чувство власти над людьми, право распоряжаться их судьбами. Хотя не мог не бояться. Ведь заступил на место вычищенных и расстрелянных. Потом еще включится прежнее, деревенское, мрачное – веселая когда-то жена заплатит за унижения, за страхи и боль. Чтобы больше не танцевала и не смеялась. Однажды, когда мне было тринадцать лет, я отдыхала в Запорожье у знакомых своей бабушки по санаторию. Подруг у бабушки давно уже не было. Просто ей нельзя было их иметь. И вот эта милая женщина, которую звали тетя Зина, рассказывала мне, как бабушка веселила всю их палату в санатории. Танцевала в простыне на огромном подоконнике бывшего дворца. Устраивала праздники, смеялась до упаду. Я еще ее переспросила, не путает ли она чего-то. Это точно ли была моя бабушка?

– Ну, да. Разве ты не знаешь? – удивилась тетя Зина.

Я не знала такую бабушку и никогда ее такой не видела. Но вежливо промолчала. Да и сама тетя Зина являла нечто странное. На ее руке с тыльной части был нарисован какой-то длинный черный номер. Собрание множества кривых цифр. Однажды ее муж – человек с ярко-голубыми глазами, сказал по секрету мне и моим родителям дикую вещь, что с тетей Зиной надо всегда говорить бодро и весело и побольше смеяться. И нельзя говорить ничего ласкового и жалостливого. Почему? Потому что ей может сделаться очень плохо, у нее случится истерика, и тогда ее придется везти в больницу. Конечно, я бросилась к родителям с вопросом, как такое может быть? Отец сказал, что тетю Зину в моем возрасте угнали в Германию, и там сделали так, что у нее никогда не может быть детей. Прежний мир, о котором я узнавала в детстве, оказался абсолютно непригодным для житья. Каждое воспоминание взрослых – вызывало оторопь и удивление, как это они остались живы. Что история тети Зины, что постоянные рассказы о картофельных очистках, из которых отцу пекли оладьи. Это потом мама со смехом мне скажет:

– Нашел, чем гордиться, у него хотя бы очистки были!

Дед рано вышел на пенсию – время Хрущева полностью закрыло для него виды на будущее – все летнее время он проводил на даче. Сначала он принялся рисовать по клеточкам картины из Третьяковской галереи. Выложив перед собой репродукцию Шишкина «Утро в сосновом лесу» он с невероятным усердием перерисовывал мишек на большом чистом листе бумаги. Как-то в воскресенье приехавший на выходные отец, увидев творение деда, не удержался и сказал, что у медведей абсолютно тараканьи острые зады. Я не слышала, что ответил ему дед. Но он обиделся и рисовать прекратил. Картина с медведями-тараканами время от времени вываливалась из-за шкафа, и ее суетливо засовывали обратно. Когда деда рядом не было, редко кто мог удержаться от того, чтобы не поиздеваться над его живописью, от души не посмеяться над его потугами быть художником.

Потом дел купил кинокамеру и стал снимать природу. На него весело махали рукой, хорошо, что занятие нашел себе. Вдруг он занялся поиском своих корней. Писал письма родственникам и радовался, что обнаружил двоюродных племянниц. Я позже догадалась, что своих родственников до пенсии он сторонился, так как органы внимательно рассматривали на просвет его связи с прошлым. Поиграв в родственников, он разочаровался, так как не мог увлечь этим все семейство.

И тогда дед занялся разведением пчел – это было самое длительное его увлечение. Подведя меня к улью, он любил рассказывать, что есть трудовые пчелы, а есть трутни, которые ничего не делают.

– Ты видишь, как пчела выбрасывает трутня? А ты думала, когда-нибудь, почему? В природе все очень поучительно… Вот трутень – жил в улье, питался честно добытым медом, а сам ничего не делал, и вдруг наступило время и терпению пчелы пришел конец…

– А зачем же трутни появились на свет?

– А зачем на свет появляются пьяницы, бездельники и воры?

– Не знаю. Мне жалко трутней… Посмотри, как их вышвыривают из улья…

– Исправление ошибки природы, вот пчела и устраняет эту ошибку! Я открою улей, а ты пусти дым. Человек тоже должен устранять разные ошибки.

Отец к этой идее относился настороженно. Он говорил о том, что читал в «Науке и жизни», что в природе все имеет свой смысл, например, уничтожение волков приводит к огромным природным бедствиям, к исчезновению множества видов других животных. Он тогда сказал о волках – «санитары леса». И я увидела волка, бегущего по лесу в повязке с красным крестом. Отец говорил, что в природе все взаимосвязано, и дед – шепотом произносил он, – просто не совсем грамотный, у него ведь всего-то четыре класса церковно-приходской школы.

Одна из главных идей деда была в том, что детей нужно забирать от родителей и растить в государственных учреждениях. Он считал, что родители только растлевают своих отпрысков неправильным воспитанием. Ему нравился опыт Макаренко, фильм «Путевка в жизнь».

– Посмотри, – говорил он отцу, как хорошо государство воспитало беспризорников. Он никогда не говорил чекисты, или милиционеры, а всегда – государство. Мой отец посмеивался, но я чувствовала, что смех его был скорее нервный.

Очень рано я поняла, что в нашей большой семье почти никто не являлся тем, за кого себя выдавал. Мой дед никогда не рассказывал, что он делал во время войны – еще маленькой я приставала к нему с этим вопросом. Он все время отвечал какими-то шуточками и демонстрировал медаль «За Берлин», хотя отец по секрету рассказывал, что он ни в каком Берлине никогда не был. Моя бабушка по большей части молчала. Двоюродная бабушка по странной прихоти назвавшая себя однажды и навсегда невероятным для нашей семьи именем – Фрида, хотя на самом деле она была Фросей, говорила только о том, что где купить-продать и кто ее хочет обмануть или обокрасть. А ее муж Александр Сергеевич, бывший морской офицер и работник Морфлота, – вообще прикидывался дурачком. Это я видела с малых лет.

Александр Сергеевич был нам неродным дедушкой. Маленький, худой, с выпирающими скулами на коричневом сухом лице. Дед прозвал его Чифирь, за то, что он вечно разводил в своем стакане ложек десять чая и пил его в прихлеб-ку в своем углу на даче, среди новых и старых газет, аккуратно сложенных стопками, и книг, пропахших папиросами «Казбек». Он аккуратно будил нас с сестрой утром, заглядывая нам в лица, проводил сухими пальцами по волосам, открывал страничку календаря, подробно читал про время восхода и захода, про то, сколько лет прошло со дня победы Великой Октябрьской революции, потом раскрывал занавески, смотрел в окно и тихо мычал. Мы все жили на его даче, он ее построил, всех сюда пустил жить, но об этом давно забыли. Хотя нет, у него было единственное преимущество, он был обладателем маленького угла, отгороженного от прочего дачного пространства печкой и занавеской с мягкими нитяными шариками на концах. По утрам его вызывали оттуда, кто как, тетя Фрида окриком, а моя бабушка почтительно.