Мы останемся ЭТИМ, мы будем вечно, мы станем частью планет, звёзд и пространств…

…Выйдя из музея, идём по улицам, бесцельно выбирая путь; кругом люди, машины, множество звуков, словно сто оркестров играют каждый свою симфонию. Или даже нет – симфония

одна, только некоторые играют быстрее, некоторые медленнее, кто-то тише, а кто-то громче и звуки накладываясь друг на друга, бьются в каменных руслах, проложенных между домами…

«Ты помнишь, как мы познакомились?»

«Нет.»

«Вернее, как ты выбрала меня?»

«Я? Тебя?»

Её взгляд скользит по витринам. Она хватает меня за рукав и тянет в галантерейный:

«Никак я тебя не выбирала. Просто увидела и всё – ты мой. А я твоя. И чего ты об этом вспомнил?.. Есть тут где-нибудь туалет? Я писать хочу.»

Она исчезает в лабиринте отделов, а я стою у огромных стеклянных дверей и смотрю на улицу: броуновское движение, хаос – порядок беспорядка; всё куда-то несется, сталкивается, отскакивает, несётся дальше, траектории пересекаются, раздваиваются, сливаются… Частицы, движущиеся к им одним известной цели. Из пункта А в пункт Б – сюрреалистично до умопомрачения…

Вдруг… Улица пуста, словно никто и никогда по ней не проходил; я не вижу суеты молекул, я вижу лицо; оно притягивает взгляд. Параллельные прямые в неевклидовой геометрии пересекаются и уносятся в бесконечность пространства, чтобы больше никогда не встретиться вновь. Лицо, бесстрастное и холодное, с какими-то серыми пятнами, намёками на глаза и рот… Улица разрастается в площадь, которую окаймляет Нечто. Оно ревёт вдалеке беззвучно и от этого безмолвного крика волосы встают дыбом. Посреди площади, мощенной булыжником, – железная бочка. Двое в серых костюмах волокут лицо к бочке, полной воды. Стрекотание киноаппарата – это кинохроника. Плёнка заезжена и исцарапана… Из лица вырастает туловище, руки и ноги. Они связаны; двое суют лицо в бочку; ноги дергаются, с одной слетает истоптанный ботинок, и камера наезжает крупным планом на голую пятку в порванном носке, на ней – пожелтевшая мозоль…

Беззвучный рёв сотрясает землю; киноаппарат падает со штатива; плёнка коробится, её разъедают язвы, она вспыхивает и сгорает до белого полотна экрана…

Кто-то дотрагивается до меня, я вздрагиваю и резко оборачиваюсь – это она.

«Что с тобой?»

«Ничего,» – сердце бьётся о рёбра не меньше скорости, с которой мелькали кадры в фильме.

Она недоверчиво смотрит на меня, потом вокруг… Не заметив ничего подозрительного, успокаивается, берёт меня под руку, и мы выходим из магазина…

…Безумный вечер закончился: последние надоевшие гости выдворены, на кухне мойка ломится от грязной посуды. Она снимает праздничное платье и надевает домашний халат…

Макс пирует остатками застолья.

Горячая вода хлещет по грязным тарелкам, смывает губную помаду с бокалов и рюмок.

Я обнимаю её за плечи.

«Не надо. Я устала…»

«Ложись спать, я всё вымою,» – отбираю у неё тряпку и выпроваживаю из кухни.

Когда, домыв посуду, я вхожу в комнату, она спит, свернувшись калачиком и сопит, как маленький ребёнок во сне. Вдруг начинает щемить сердце – её беззащитность, хрупкость… Я сажусь в кресло и смотрю на неё: доверчивость маленького зверька к чему-то огромному и сильному: «Ведь ты не обидишь меня, правда?»

Что же это такое? Раньше ничего подобного не было: все эти метафоры о сердечных болях и муках были всего лишь метафорами. Почему оно так странно болит какой-то ноющей, с приливами и отливами, болью?

Я ложусь на пол, рядом с кроватью; не хочу нарушить её сна, но боюсь заснуть и проснуться, обнаружив её умершей. Она не умрёт. По крайней мере сегодня. Это единственное, что я знаю точно…

… «Если бежать под дождём – промокнешь меньше.»

«Почему?»

«Ну, чем быстрее бежишь, тем меньше капель на тебя попадёт.»

Иногда на неё находит желание объяснять всё и вся на свой собственный лад.

«Ну, а если это не дождь, а ливень?»

«А в ливень нормальные люди сидят дома и вздрагивают от раскатов грома. Вот.»

«А ненормальные?»

«А ненормальные сидят в лу… Это ты про меня?»

Она терпеть не может зонтиков; говорит, что человек с зонтиком смахивает на голосующего

идиота.

Надулась. Делает вид, что обиделась.

«Да нет же, ничего подобного!»

Само оскорблённое достоинство. Как умеет однако заставить почувствовать себя виноватым!

«Ну что ты? Честное слово – я не тебя имел в виду…»

«Кого же, интересно узнать?»

Пытаюсь поймать её за руку и притянуть к себе.

«Но-но, мужчина! Я буду орать: «Насилуют!»

«Ладно, сдаюсь; виноват. Признаю. Раскаиваюсь. Осознал. Прошу помиловать.»

Смягчается: «Ну-у не знаю, не знаю… Подумаю об этом на досуге… Посмотрю на ваше поведение.»

Она позволяет поймать себя. Я покусываю её ухо:

«Ах ты, маленький мерзкий прокурор!»

«Подсудимый! Попрошу без фамильярности!.. Кстати, вот наш автобус…»

По мокрой глянцевой улице движется нечто похожее на допотопного мастодонта: автобус подкатывает к остановке, на которой мы стоим, останавливается, открывает двери, пропуская нас вовнутрь. В его моторе брякают какие-то железки, он тяжело вздыхает, закрывая двери и начиная вновь двигаться по улице… Старый, больной, медленно умирающий зверь…

… «Почему ты – это «ты», а я – это «я»?»

«Ты хочешь сказать: почему ты стерва, а я зануда?»

«А если бы я была лысой, я бы нравилась тебе больше?»

«А если бы я был волосатым, как обезьяна?»

«Я бы ловила твоих блох.»

«Спасибо.»

«Не за что.»

Мы лежим на берегу реки. Яркий солнечный день. Мальчишки, купаясь, мутят воду. Она загорает, а я просто лежу рядом, как нечто само собой разумеющееся. Временами мне начинает казаться, что я – всего лишь какая-то часть её и предназначен для того, чтобы она чувствовала себя комфортно. Один из множества органов, составляющих её тело. Не больше.

«Как ты думаешь – мы не слишком шокировали тетю?»

Я начинаю смеяться. Она снимает чёрные очки и недоумевающе глядит на меня:

«Чего ты смеёшься?»

«Да так, ничего…» – я разбегаюсь и ныряю с берега в воду…

…Просторный зал, особенная тишина… Здесь как-то по-домашнему уютно, хоть и нельзя развалиться в кресле и надеть тапочки. Мне нравится приходить сюда, особенно осенью или зимой. Длинные и высокие стеллажи с наполняющими их книгами, определяют границу между двумя мирами…

Какое удивительное чувство – открыть книгу и оказаться столетие или тысячелетие назад… Спорить с Платоном, слушать Гомера, смеяться шуткам Сервантеса и эпиграммам Горация…

Время здесь прихотливо – оно зависит от автора. Книги напоминают кулинарные блюда и кондитерские изыски. Есть красивые, лёгкие и изящные на вкус как кремовые палочки, сладкие, приторные как пирожные и торты; комедии положений – похожи на винегреты, трагедии – на тяжелые мясные блюда. Есть терпкие, как кофе, пьянящие, как молодое вино, крепкие как спирт и ядовитые, как самогон; есть бульоны, супы, холодные и горячие; есть приправы: перец, аджика, сельдерей, петрушка, укроп, горчица…

И есть книги, похожие на хлеб; их читаешь снова и снова, каждый раз ощущая что-то новое в этом давно знакомом и старом. Поваренная книга Дюма-старшего – не бред выжившего из ума

старикана – он-то в этом знал толк; создать новое блюдо, написать новый рецепт – всё равно, что написать книгу; проза это или поэзия…

«Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…» Но вкус ощутить можно.

…Иногда за окном идёт дождь или снег, и так не хочется уходить отсюда, покидать это убежище, этот островок, где всё живет по своим собственным, отличным от внешнего мира, законам…

Яркие пятна ламп на столах, пожелтевшие и посеревшие страницы томов…

Очкастая девушка-библиотекарша безнадёжно влюблена: в прошлом месяце она болела Тургеневым, в позапрошлом – Толстым, а в этом – без ума от Петрарки…