О мышке Тихая серая мышка идёт в магазин за картошкой, Мёрзлые лапки в карманах худого пальтишка. Ей бы спешить, дома злится голодная кошка, Мышка бредёт кое-как, у неё передышка. Мышка не ищет чудес, ей хватает витрин и неона, Грязного снега и шороха узких покрышек. Дальше не видно, мешают края капюшона, Дальше – излишки для грустных потерянных мышек. Пацифистическое Группа крови – на рукаве, мой порядковый номер – на рукаве. Пожелай мне… В. Цой Не пойду на войну. Объяснюсь, что не знала. Просплю. Заболею ангиной. Стыд полка – я теряю патроны и гадом зову старшину, И, пожалуйста, хватит нотаций про долг гражданина, Хочешь, к стенке поставь, хочешь – в угол, а я не пойду на войну. Не пойду на войну, С детства крови боюсь, её дело – остаться под кожей И не пачкать рукав. Нам довольно имён, номера не нужны. Может, скурим траву, а не ляжем в неё? Может, это поможет? Не пойдём на войну. И представь, что они не пойдут. И не будет войны. «Даша теперь не спляшет…» Даша теперь не спляшет, не шевельнётся даже, Даше сломали ноги, вывернули живот. Брось её, эту Дашу, мамочка не накажет, мама из магазина Лизу тебе несёт. Новенькие шарниры в теле у балерины, гнётся куда придётся, радостна и легка. Будет твоей любимой! Всё, расколола спину? Ну не реви… А хочешь, купим живого щенка? «Здравствуй, город других законов…» Здравствуй, город других законов, Мне твой резкий смех не знаком. Принимай меня по сезонам, Принимай меня чужаком. Белой костью, солёной кровью, Я – диковинное зверьё. Поведёшь удивлённо бровью, И полюбишь моё враньё. «Ничьи никчёмны, не нужны…» Ничьи никчёмны, не нужны, Они – грошовые потери. Уходят молча, без истерик, Им в след печалятся ханжи. Декабрь повыстудил дворы, Плюётся крошевом позёмки; В квартирах наряжают ёлки, Любуясь блеском мишуры. А здесь метёт. Дрожит у ног Приблудный пёс, льнёт тощим боком, Он – свой, с ним обошлись жестоко, Пинками накормили впрок. Другие вдоволь съели хлеба, Уже легли и что-то снят. Ничьи гуляют, где хотят: Замёрзли и ушли на небо. Анкор, ещё Анкор!
Мой старик в запое, ругаю, кричит: «Не тронь, у меня столько поводов, сколько на свете войн!» Заряжает кассетник и слушает про огонь батареи батяни-комбата. Допивает водку, шлифует моим мускатом, ближе к вечеру тащится в гастроном, Возвращается скоро, гремит трёхэтажным матом: продавщица, курва, затронула честь солдата, назвала старпёром и алкашом! Говорю: «Забудь, я налью тебе выпить и ляжешь спать». Верещит: «Отставить! Я кончался в Афгане за эту лядь!» Бреет щёки, утюжит брюки, велит подать ордена, медали, парадный китель. Я смотрю с балкона, как он отправляется воевать с гнусным миром, который его обидел. Мой старик упёртый, покажет торговой гниде! Прав батяня-комбат, нам некуда отступать. Грустное-девочкино Мама в Италии пишет этюды. Деда её называет «иуда», Бабушка хмурится, кличет «кукушкой», Быть мне велит послушной И не выдумывать глупые сказки. Мама грустит на открытой терраске, Рядом с мольбертом в тени винограда. Лето в Италии, здесь – снегопады, Толстые льды, на дорогах заносы. Как объяснить недоверчивым взрослым — Мама ко мне не сумеет пробиться: Птица кукушка – пугливая птица. Мама в Италии пишет картину: Пятиэтажка, подъезд, две машины, Мёрзлые голые тополя, Девочка в шубке… наверное, я. «Знаю, однажды я стану мудрее…» Знаю, однажды я стану мудрее, всё принимая на слабые плечи. Это пока я всё так же болею — жизнь просто учит и просто увечит. Вот я бегу, разбивая колени о перекладины лестничных клеток, чтобы стерпеть все закрытые двери, грязные простыни, горечь таблеток. Счастье потом, а пока, как умею, не умираю, а просто взрослею. «Иосиф Виссарионович мог бы пожить как тёзка…» Иосиф Виссарионович мог бы пожить как тёзка, но не хорош: щёки не била оспа, взгляд не янтарно-карий, а театральный френч морщится на спине, опадает с плеч тощими беззащитными рукавами. Иосиф Виссарионович мог бы завлечь массы на баррикады, вручить им знамя, стать голытьбе не нахлебником, а товарищем, быть всенародным пугалом, тараканищем, слыть покровителем льдистых безбровых блонди — нок, вызвать колбасника Гюдлера на поединок и одолеть. Мог бы в полсилы, хотя бы на треть. Но злую подагру баюкая в утлой ванне, плачет: «Иосиф, зачем не родился Ваней, или Алёшей, но только не так, не так — сам себе враг». И ничего не сумел, хоть родители подвиги прочили сыну: Иосифу Виссарионовичу Колокольчикову. |
