Что касается меня самой, то причина моих систематических опозданий проста – у меня нет будильника. Совсем. Не признаю само их существование, как ненавижу прерывать сновидения, и при любом удобном случае выключаю несчастные звенелки, а то и разбиваю их. Людям стоит понять, что будильник есть зло в последней инстанции, и если Сатана и атаковал Землю техническим прогрессом, то он, несомненно, начал с будильника. Нет ничего хуже человека, проснувшегося по будильнику, выпавшего в мгновение из сонной реальности и совершенно не понимающего, где он и что он, однако неизбежно выносящего свою сонную обрюзгшую физиономию на улицу с тем, чтобы отравить настроение окружающим.

Итак, у меня нет будильника, и поэтому я проспала, однако я полна энергии, как созерцательной, так и деятельной, когда, на ходу натягивая халат, ступаю на кафедру хирургии. Здесь не бегают. Здесь не опаздывают, а задерживаются. Здесь стены, препараты, плакаты и инструментарий, да и даже сам воздух пропитаны духом советского союза, его монолитностью, тяжестью и степенностью, и я даже представить не могу, чтобы кто-то здесь стал кричать или отчитывать. Приходя сюда, я будто попадаю в музей, в место, где нельзя шуметь, где некуда торопиться.

Быть может, это несколько странно, но порой мне кажется, что при коммунизме отдельно взятому человеку уделялось больше внимания, чем сейчас. Уважения к нему было больше, что ли… Существует простая истина, о которой теперь, в погоне за повышением производительности, забыли: здоровый человек работает лучше, работает на совесть. Он не страдает от стрессов и некомфортных условий труда, от недосыпа и недоедания, не тревожится мыслями, где бы раздобыть ещё немного денег на оплату коммуналки, и не стоит ли утащить пару палок колбасы из цеха. К слову о колбасе, она тоже выходит лучше, если делать её по ГОСТу, из мяса, а это самое мясо не кормить геномодифицированной кукурузой и не обкалывать гормонами. Но так выходит дороже, а мир наш устроен таким образом, что ничего важнее денег в нем нет. И если я просплю лишний час, это будет час недоработки, и кто-то потеряет немного прибыли – сущие копейки, в общем-то, совершенно незаметные в его необъятном капитале, но этот кто-то слишком жаден до денег, он предпочёл бы, чтобы я работала круглосуточно, без перерывов на сон, обед и походы в туалет. А пока я здесь, дело обстоит иначе: можно самому расставлять приоритеты, и, если мне хочется спать, я имею право спать.

Не боясь получить выговор, стучу в дверь, приоткрываю её и бормочу:

– Извините за опозда… – и спотыкаюсь на полуслове: за преподавательским столом сидит Дьявол собственной персоной.

Своё старинное пальто он сменил на белоснежный халат, который болтается на Сатане, как на вешалке; козлиной бородки тоже нет – теперь и не скажешь уже с полной уверенностью, что перед тобой Лукавый. Но это он – я-то видела его без маскировки! И потом, резная трость при нём, хотя и не очень понятно, как он оперирует, если одна рука всё время занята… Это не очень хорошая маскировка.

Дьявол поднимает на меня взгляд, очень недовольный, почти суровый, и ненадолго замолкает. Все остальные откладывают ручки и тоже поворачиваются в мою сторону: воззриться на опоздавшую с порицанием и укором, понемногу изгоняя из самого этого места дух понимания, смирения и спокойствия, дух стабильности, монолитности и обстоятельности, как бы говоря: «Теперь и здесь всё по строгому распорядку. Проникнись духом капитализма и живи ради чужого блага». Мне это совсем не нравится, но делать, похоже, нечего. Противостоять одному только Сатане ещё куда ни шло, но толпе… Пожалуй, я не рискну.

– Прошу вас, – медленно и звучно – наверное, у него здорово получится читать лекции – произносит Дьявол, делая приглашающий жест к свободному месту.

Под молчаливо осуждающими меня взглядами прохожу к указанному месту и сажусь. Мишка Подпевайло недовольно подтягивает свой рюкзак поближе. Дьявол возобновляет свой рассказ о технике выполнения трахеотомии. Наклоняюсь к Мишке, тыкаю его локтем в бок.

– Это кто? – спрашиваю.

Он смотрит на меня, как на идиотку. Вообще-то, на меня довольно часто так смотрят, а неприглядная правда заключается в том, что делают это люди непонимающие, закрытые, не обладающие, скажем так, необходимой для понимания информацией. Как нельзя начать читать, не зная алфавита, так нельзя вникнуть во многие вещи, если только о них не задумываться. Нынешняя же система образования не предполагает, чтобы кто-нибудь хоть о чем-нибудь в своей жизни научился задумываться. Вместо этого учителя обвиняли нас в обладании клиповым мышлением и неумением думать и концентрироваться. Сами они этого тоже не умеют. Они пересказывают своим ученикам готовые выводы, единственно верные, не допускающие оспаривания, и потому не предполагающие размышления о себе. Не уверена в том, задумывался ли кто-нибудь вообще об этих вещах, и дошли ли до нас выводы без изменений – ведь учителя, вне всяких сомнений, сделали их не сами. В их головы готовые выводы были вложены их учителями, которые тоже запрещали оспаривать. Великолепный образчик продуктов такой системы обучения преподавал у меня в школе литературу: я и по сей день поминаю недобрым словом эту чудную женщину, перевиравшую все сюжеты и самозабвенно уверяющую нас, что Воланд и Иешуа есть одно и то же. Дьявол, мол, и хромает потому, что ему гвоздь в ногу вбили… Расскажу ему – пусть посмеется!

Я не считаю допустимым жалеть идиотов и сострадать им, равно как и не хочу осуждать их: в конце концов, не мы выбираем себе учителей, однако именно мы сами решаем не сомневаться и не критиковать предлагаемые нам решения. Отказавшиеся от осмысленного потребления информации делают это осознанно и по доброй воле становятся идиотами. Нет, я не осуждаю их: страна у нас номинально свободная – пусть делают, что хотят.

На Мишку и его презрительный взгляд я, конечно, не обижаюсь: он, если бы и захотел, всё равно не признал бы в профессоре Лукавом Дьявола: у него попросту недостаточно данных, чтобы сопоставить. Для него наш новый хирург – это просто немолодой хромой мужчина с гетерохромией, да и то, если только сам Мишка знает слово «гетерохромия».

– Новый препод, – недовольно бурчит он, поняв, что я искренне жду ответа, а пристальные взгляды нисколько меня не смущают.

– Это-то понятно, – отвечаю. – А старая где?

По лицу – Мишка заказывает глаза и начинает хватать ртом воздух, чтобы успокоиться – понимаю, что он изо всех сил сдерживается, чтобы не ответить мне рифмой. А что, позвольте, странного или досаждающего в моём вопросе? Не хочет же он сказать, что кроме меня, им никто не задался? В этом меня не переубедить.

Ясное дело, что кто-нибудь да спросил у Сатаны, с какой это стати он сюда явился. Не сомневаюсь даже в том, что некоторые уже заподозрили нечисть в хромом мужике – все вокруг слепыми быть не могут. Но к Мишке это не относится; не удивлюсь, если Дьяволу это известно, и он неспроста меня сюда усадил, желая оградить от ответов. Мишка один из тех людей, которые головой не вертят, никого не спрашивают, дополнительных источников информации не ищут, да и вообще, живут, как живётся. Самих себя они гордо именуют просветлёнными и плывущими по течению, и находятся такие, что действительно приходят в восхищение и желают подобному стилю жизни подражать. С одной стороны, конечно, плыть по течению неплохо, но всё-таки стоит время от времени поднимать голову и проверять, не несёт ли оно тебя к водопаду или к порогам. Не знаю пока, с чем лучше сравнить пришествие Лукавого, но это что-то, я уверена, по голове огреет каждого.

– Не знаю, – бурчит Мишка. – В декрет ушла.

Есть определённая прелесть в общении с людьми неинтересующимся и болтающими первое, что в голову придёт. Мне лично любопытно, что такого творится в жизни у Мишки, если первым, о чём он подумал, был декрет, потому как ушли не в него: старому преподу было уже за пятьдесят… Об этом и сообщаю Мишке.

Неожиданно ловлю себя на мысли о том, что он, может, вовсе и не из тех, кто не интересуется, а просто со мной говорить не хочет. С одиночками такое случается, и притом довольно часто. Если у нас и заводится компания, желающая посвятить во все тайны с подробностями, то делает она это обычно из жалости, думая, что мы ущербны и несчастны, раз не сумели завести друзей среди чужаков. Нет ничего хуже общения из жалости – оно в любом случае оставляет тебя одиноким. Оно неестественно. Естественное общение зарождается из общего интереса к проблеме, из схожего взгляда, из пересекающихся систем ценностей, искусственное подобно продукту с ГМО и сводится к поддакиванию и желанию поскорее сбежать. Непонятно, зачем сердобольные так мучают и себя самих, и своих собеседников. Непонятно, чем может заниматься человек, если ему жаль сказать больному, что он болен, ученику – что он не успевает и должен посещать дополнительные занятия, подчиненному – что работа его никуда не годится. В некотором роде они такие же социальные инвалиды, как и мы, одиночки.