Боль постепенно сменяется чувством потери. Нет, тебе не нужно ни от кого их сочувствие, утешение, советы, обнадёживающие слова о том, что всё проходит. Всё, что тебе нужно — это упоминание её имени, рассказы о том, что её где — то видели в одиночестве. В общем, пускай они говорят что угодно, лишь бы о ней…

Потом ты начинаешь ощущать потерю физически. У тебя скачет давление, постоянно слезятся глаза, тебя преследуют головные боли, чередующиеся с бессоницей.

Я проделал больше сотни попыток для того, чтобы её найти.

Но где-то в глубине себя я понимал, она не захочет. Невозможно пробить стену равнодушия. Она не вернётся. Со временем всё чаще в голове пульсирует: она не вернётся. И всё реже: а вдруг… В конце месяца ты решаешься. Убираешь эмоции, перестаёшь надеяться, включаешь логику и отключаешь телефон.

Ты живёшь непрерывным ожиданием. Потому что та, с которой тебе было так хорошо, не может не вернуться. Ведь так, как она любила тебя, она больше никого не полюбит. Не сможет, не выйдет, не хватит сил. Просто она этого ещё не понимает. Ей нужно ещё совсем чуть — чуть времени на то, чтобы вспомнить тебя. Развернуть машину, выбежать из дома, сорваться с вечеринки, убежать от друзей и… вернуться…

Она же знает, что ты её ждёшь… вчера, сегодня, завтра, всегда, всю жизнь. Честно говоря, ты больше ничем и не занимаешься. Дома, на улице, на работе, на переговорах, в машине, в гостях… ты ждёшь…

Ты вспоминаешь события и диалоги, которые она скорее всего и не помнит, зато ты теперь точно знаешь, что именно они стали первопричиной вашего будущего разрыва. Дурак, идиот, тварь — будь ты хоть на йоту умнее, всё было бы хорошо, вы до сих пор были бы вместе. Если бы ты повёл себя так, сказал бы то, сделал бы это… Неспособность что-либо изменить ввергает тебя в хроническую депрессию. Ты уже не пытаешься её найти, потому что больше не можешь…

Через год ты медленно погружаешься в апатию. Каждый новый день похож на предыдущий: дом — работа — дом. Ты не ходишь на вечеринки, не встречаешься с друзьями, не ездишь к родителям, не выходишь в Интернет — ты просто не хочешь случайно услышать сплетню о ней, её друзьях, новость, связанную с её работой, — да что там, любое упоминание персонажа, носящего её имя, вызывает у тебя тоску. Ты перестаёшь смотреть фильмы, которые вам с ней так нравились, переключаешься на другую волну, когда по радио звучит её любимый трек, стараешься ездить маршрутами, пролегающими подальше от её дома, её привычных магазинов, ресторанов и кафе. Тебе уже всё равно. Ты всё чаще отключаешь мобильный, потому что некому тебе звонить. Всё, что вчера казалось таким значимым, сегодня не имеет никакого смысла. Постепенно ты учишься забывать и в какой — то момент действительно ощущаешь провал в памяти. У тебя и в самом деле ничего не осталось — ни любви, ни боли, ни тоски, ни надежды, ни будущего. В принципе, жизнь закончена. Выброситься бы из окна, да родителей жалко…

Жизнь больше не вызывает никаких эмоций — ты равнодушно смотришь душераздирающие новости о брошенных грудных детях, перестаёшь подавать на улице бабушкам, проходишь мимо бездомных щенков, выключаешь телевизор, когда случайно натыкаешься на фильм о любви. Даже случайно найденная коробка с тремя её записками довольно быстро оказывается на помойке — на полку не положишь, только пыль собирать. Просто теперь ты знаешь, что нужно как — то жить без неё…

Бывают такие моменты, когда боль до того сильна, что невозможно дышать. Природа придумала хитрый механизм и неоднократно испытала его. Ты задыхаешься, инстинктивно пытаешься справиться с удушьем и на миг забываешь о боли. Потом боишься возвращения удушья и благодаря этому можешь пережить горе. В тот момент, когда я узнал о том, что она умерла, я не мог дышать. Там это случилось со мной впервые.

Удушье — это не единственный отвлекающий механизм. Второй — физическая боль. Но ее ты должен сам причинить себе. Это не должна быть ежедневная боль, сопутствующая отчаянию. Не та, что начинается сразу после пробуждения и которую чувствуешь во всем теле — от кончика ногтя на большом пальце ноги до кончиков волос на макушке. Это должна быть совсем другая боль. Контролируемая и четко локализованная. Причиненная лезвием бритвы или горящей сигаретой. При этом ты замещаешь свое внутреннее страдание физической болью, которую можно локализовать. И тем самым ты перенимаешь над ней контроль.

Потом, в последующие месяцы, мне казалось, что я живу в наказание. Я ненавидел утра. Они напоминали мне, что у ночи бывает конец и что нужно вновь как-то справляться со своими мыслями. Со снами все-таки было легче. Бывало, я неделями не вылезал из постели. А если все-таки вылезал, то для того только, чтобы проверить, действительно ли отец унес из дома всю водку. Иногда мне становилось так плохо, что отец ночью бежал куда-то, где тайно продавали спиртное, приносил бутылки, и мы пили. Тогда я еще не знал названия этому. Теперь-то мне известно: я впал в страшную, гигантскую депрессию.

Отчаяние я превратил в философию. Все, что не было трагическим, безнадежным, душераздирающим, было абсурдно. Абсурдом, например, было есть, чистить зубы, проветривать комнату. Отец мой делал все, чтобы вытащить меня из этой ямы. Первым делом он взял неиспользованный за два года отпуск. Потом отказался от ночных дежурств, чтобы все время быть рядом со мной. Он делал такое, что мне и в голову не пришло бы. Втайне разбавлял водку водой, чтобы я пил, но не так пьянел, брал в библиотеке книги и часами читал их мне, не спрашивал о моих планах на будущее.

Состояние удушья стало повторяться. У меня была астма. Психосоматическая, искуснейшим образом взращенная мозгом астма. Бывали у меня также состояния страха. Поначалу я боялся, что задохнусь. Потом боялся, что задыхаюсь слишком редко и что, наверно, как-нибудь настанет окончательный приступ удушья. Потом уже боялся всего. Я просыпался ночью и боялся. Не могу даже сказать чего. Просто лежишь с широко раскрытыми глазами и обливаешься потом от страха, трясешься от страха и не знаешь, кого или чего ты боишься. С какого-то времени в моей комнате никогда не гасился свет. Иногда я мог заснуть, только если около моей кровати сидел отец.

Примерно через полгода после одной из ночей, во время которой я запивал антидепрессанты водкой, закрашенной, чтобы успокоить отца, лимонадом, я проснулся под респиратором, привязанный к кровати кожаными ремнями. Привез меня сюда отец, который уже не мог смотреть, как я чахну, травя себя всем, что хотя бы на минуту способно пригасить боль и горе. Во время дежурства он загрузил меня, бесчувственного, в свою карету «скорой помощи» и привез в эту психиатрическую больницу.

Представляете, что он чувствовал при этом?

Официально я приехал сюда на детоксикацию. Маленький гнусный барак с ржавыми решетками на окнах, находящийся на дальней окраине. Кроме горсти разноцветных таблеток утром и вечером, больше всего — должен тебе признаться, хоть я и испытываю от этого стыд, — лечили меня трагедии и описания страданий других людей. Благодаря этому внезапно все то, что случилось со мной, обрело свое место в общей системе. Оно уже не заполняло всецело пространство и мой мозг. Неожиданно наружу вновь прорвались сострадание, жалость и осмысленность существования. В той трясине уныния, абсурда, ненависти и обиды на мир это было как веревка, держась за которую можно было понемножку, постепенно подтягиваться и выбираться наверх.

В дверь кто-то постучался и не дождавшись ответа вошёл мужчина средних лет.

— Добрый день. Я давний знакомый вашего отца. После своей смерти он попросил меня о том, чтобы я вас нашёл и передал вам этот документ

Словно оповестил этой информацией он Власа и положил ему на стол документы.

— Он для вас кое-что оставил в наследство. Вы являетесь его единственным наследником. Но прежде чем вы примите какое-либо решение, вы должны осведомиться о условиях наследства от вашего отца. Я могу вам поклясться, что за весь опыт в своей работе такие случаи я встречал довольно таки редко.