ВГИК был известным в Москве местом, там показывали фильмы, которые нигде не шли. При полном отсутствии способов домашнего тиражирования это была уникальная возможность – еще разве что на Московском кинофестивале удавалось посмотреть какой-нибудь свежий авторский фильм, ну или, если повезет, попасть на закрытый показ в Дом актера или ЦДЛ. Именно авторское кино пользовалось тогда особым спросом у интеллигенции, Бергмана, Феллини, Годара, Трюффо смотрели с непонятным сегодня трепетом. Одним из самых сильных общих впечатлений стал фильм Антониони 1969 года «Фотоувеличение» или «Блоу-ап» – детективный сюжет в сочетании с новаторскими приемами съемки и монтажа. Фильмы во ВГИК попадали с некоторым опозданием, в середине 1970-х в мире начался новый период коммерческого кино – технологический взлет, Спилберг снял «Челюсти» (премьера фильма в США пришлась на поступление Сельянова во ВГИК, в советском прокате так и не появился), а Ридли Скотт – «Чужого» (в мире он вышел, когда Сергей ВГИК заканчивал, но на российские экраны попал только в 1992 году). В СССР тоже появился свой советский блокбастер «Пираты XX века» – осенью 1979 года, и собрал 80 млн зрителей, но талантливые молодые люди тогда мало интересовались кассовыми сборами и зрелищными аттракционами. Начитавшись Булгакова и Маркеса, уложенных на твердую подушку из русской классики, они боролись с официозом древним российским способом – уходя в индивидуальные поэтические миры. Никогда сложное авторское искусство не пользовалось такой популярностью, как в Москве и Ленинграде конца 1970-х. Да и в стране в целом тоже стремились к тонкостям частной психологии: в 1976 году «Рабу любви» Михалкова посмотрело 11 млн зрителей, «Чужие письма» Авербаха – десять с половиной, «Осень» Смирнова и «Прошу слова» Панфилова – более девяти миллионов.

Альтернативное официальному искусство становилось панацеей от идеологизированной действительности. Квартирные выставки художников Второго русского Авангарда, первые акции и перфомансы, подпольные чтения стихов или столь же подпольное изучение философских трактатов, психоаналитических учебников или исторических трактатов – создавали особую среду избранных. Во ВГИКе все это находило свои отголоски.

«В то время уже определилось, что есть официальное искусство, социалистическое – и оно лицемерный фальшак, симулякр, а есть настоящее, – рассказывает Сельянов. – То, что делают такие люди, как Ерема[7], как Тарковский, как художники, которые участвовали в бульдозерной выставке, – считалось за настоящее, оно и составляло питательную среду, и не столько сами люди, сколько именно творчество. Какое мне дело, что ты собой представляешь, если ты слабый режиссер или плохой писатель. Ты можешь быть замечательным человеком, но это не имеет значения, важно только то, что ты можешь предъявить как художник – и именно в области „настоящего“. Тогда этому придавали куда большее значение, чем сегодня, статустность, если это слово уместно, определялась только тем, что ты выдал в области этого „настоящего“, в творчестве, в искусстве и в жизни, для нас тогда это не разделялось».

«Во ВГИКе только один или два человека с курса через какое-то время начинали работать в большом кино, а иногда и ни одного, статистика эта была железная, неизменная», – вспоминает Сельянов.

Все пять лет Сельянов просидел за одной партой с Юрием Арабовым, ныне руководителем кафедры кинодраматургии, Каннским лауреатом, автором множества известных фильмов, поэтом и прозаиком. «Он был примерно на год меня старше, и мы не то чтобы дружили, но была близость творческая, т. е. у нас были общие взгляды на искусство, а это тогда казалось главным. У него уже было несколько сценариев, один из них по роману „Обломов“, который носил в разные места, в том числе и на „Мосфильм“. Юра придумал концепцию про хорошего Обломова и плохого Штольца, и это на нас произвело тогда сильное впечатление».

«Если говорить о дружбе, то дружеские отношения у нас были с Мишей Коновальчуком[8]. Миша был старше меня лет на пять, он был на курсе самый живой, яркий, очень креативный, что проявлялось в самых разных сферах. Очень любил розыгрыши, придумывал их с удовольствием, простые и сложные. До ВГИКа Миша успел отслужить в армии, во флоте, был старшина первой статьи, как он до сих пор представляется, его несколько раз разжаловали, сажали на губу, у него куча рассказов устных и письменных про всю эту флотскую действительность».

Коновальчук вместе со своим школьным дружком Александром Еременко, впоследствии известным поэтом-метаметафористом, окончил школу в городке Заринске, что на Алтае, где от их жизнерадостных шалостей лихорадило всех, от родителей до директора. В институты они не поступили, зато, начитавшись Джека Лондона, полное собрание сочинений которого нашли в библиотеке поселка, отправились мыть золото. Но до приисков не добрались, осели на какой-то дальней стройке, потом поочередно отправились на флот, отслужили, а дальше Коновальчук, который был чуть старше, решил, что надо двигаться к Москве, потому что иначе жизнь засосет, среда заест. Поселился с женой Ольгой, которую вывез с Сахалина, в подмосковной Вязьме, вызвал туда Еременко, послал свои рассказы во ВГИК, а стихи Еремы – в Литинститут. Их приняли.

В Москве пошла дальнейшая интеграция. Константин Кедров, поэт, преподаватель Литинститута, создает подпольное поэтическое объединение, куда вошли, помимо Еременко, Алексей Парщиков, Иван Жданов. Кедров же придумал и термин «метаметафора», т. е. «метафора эпохи теории относительности Эйнштейна». Впрочем, все это сложилось позже, уже в начале 1980-х, но дело не в теории, стихи были необычными, новыми, они расходились в машинописных копиях, поскольку в официальных изданиях их не печатали.

Коновальчук писал не стихи, а рассказы, но, как вспоминает Сельянов, «когда он стал нам показывать свои писания, не сценарные, а литературные, тот же „День ангела“, который мы потом экранизировали, впечатление было очень ярким. Мы его называли русский Маркес, почти без иронии, а Маркес тогда был одним из ключевых имен в литературе».

Коновальчук выстраивал свою жизнь инициативно и бесстрашно, учился, пытался содержать семью, очень сильно пил, но сил было много. На втором курсе Миша устроился сторожем на дачу к сыну члена ЦК КПСС, жил там в деревянном флигельке, к нему приезжал Сельянов писать сценарии.

Амбициозность – свойство творческих людей, но во ВГИКе была создана атмосфера, при которой талант ценился так высоко, что его обладатель мог считать, что дело уже сделано. Упираться, отстаивать себя приходилось уже после окончания, и не всем это удавалось. Есть почти легендарная история Саши Китайгородского, сокурсника Шукшина и Тарковского, которого считали самым одаренным на курсе. В оттепельном 1959 году он получил режиссерский дебют на «Мосфильме», начал готовится к съемкам фильма «На причале» по сценарию Клепикова, а когда фильм без объяснения причин закрыли, точнее, отложили на год, надел белую рубашку, сел в электричку и, доехав до какой-то пригородной станции, вышел и повесился в осеннем лесу. Выживали сильные, упертые и азартные.

Сельянов явно был именно таким. Коновальчук рассказывает, что сразу его отличил, когда увидел на вступительных экзаменах: «Серега был худой, высокий, сдержанный, очень спокойный. Покой от него прямо шел, и уверенность – не заносчивая, а основательная. Оказалось, что кино он хорошо знает, давно им занимается. Он стал участником всех наших выдающихся пьянок с приключениями, но никогда не был их вдохновителем и организатором. Пьяным я его никогда не видел. Поддатым был, веселым, но не раскисал. На физкультуре стоял вторым по росту и всегда старался победить, в детстве в футбол играл, и было у него тогда погонялово Бест».

А Коновальчук, по его собственным словам, любил жизнь больше, чем кино, ему нравилось быть мотором разнообразных праздников. Нравилось собирать вокруг людей, обсуждать, рассказывать. Его литературный дар высоко ценился, про его дипломный сценарий Габрилович сказал, что это лучшая работа за последние 15 лет ВГИКа. Когда они с Сельяновым стали вместе писать сценарии, то роли их распределились сразу: Коновальчук сочинял, бурлил, Сельянов достраивал, дожимал, держал стратегию. «Мы когда работали, – вспоминает Коновальчук, – ночь сидим напролет, он выносливый до ужаса, даже когда приляжет поспать, то не понятно, спит или нет, думаю – он гуманоид. Я-то заводной, а он спокойный. И в результате, когда мы ругались, он оказывался всегда прав».