Костер развели уже ночью, в глухой темноте. Никак не хотел разгораться -- влажная древесина тлела и чадила. В конце концов -- разошлось. Оранжевое пламя прыгало по хворосту нервно, неровно, словно готовое тут же зачахнуть. На нём жарили синтемясо из стандартных пайков и ещё какую-то тварь, из любопытства забредшую на огонёк. Тварь походила на краба и белку одновременно, а размером была с кошку. Лэни сняла её фазером, освежевала и запекла на углях.

   Неба не было и здесь, поэтому Харди казалось, что сидят они в жаркой вонючей пещере, и хорошо еще, что не докучали насекомые.

   Харди рассказывал про обычаи богомолов с Планеты Двенадцати солнц -- те поклоняются деревьям, но не всяким, а только тем, под которыми были зачаты дети. Лэни слушала, слушала...

   Харди думал, заснёт со скуки... Но нет.

   После ужина занялись любовью на спальнике. Точно не входило в контракт, но Лэни приникла всем телом, шаря прохладными шершавыми ладонями у Харди под рубашкой, спустилась ниже. Потом отпустила, молча, сосредоточенно скинула одежду и велела раздеться Харди.

   Ну, раз она так хотела.

   Вышло умело, ловко, но Лэни слишком сильно стискивала коленями, а её пальцы оставляли царапины и синяки.

   Остались озадаченность и изумление.

   ***

   Кинтесе Рахо достиг высот просветления и говорил так: "Не всякий человек способен и умел в любви, но и не всякий человек или вещь для любви пригодны. Любовь есть великая радость и великая печаль, и достоин сожаления удел того, кто полюбил."

   К Рахо пришла женщина, подобная цветку, маленькая прекрасная Аши, и просила о наставничестве.

   Она сказала: "Я не знала ни мужчины, ни сладкого вина сальвы, ни дурмана дыма тхио. Я пришла узнать истину и не уйду прежде, чем узнаю. Бейте меня и гоните, но я не уйду, но приму побои и гонения и склонюсь перед мудростью."

   Кинтесе Рахо взял камень и швырнул в Ами, и ранил её, но Аши не двинулась с места.

   И тогда кинтесе принял её, и учил, и был с нею, и разделил с ней вино сальвы, друман тхио и телесное. И через это познал её, а Ами прозрела истину.

   ***

   Второй день в джунглях ничем не отличался от первого.

   Харди, правда, притерпелся к духоте и больше не искал неба. Просто шёл вперед, пока не почувствовал, что легче лечь на месте и умереть, чем передвигать ноги. Лэни, конечно, пробормотала себе под нос нечто вроде "бэлтэше'йноре" -- "жалкое белое создание", насколько Харди знал. Но на Земле говорили так: "Хоть горшком назови, только в печь не ставь", а ещё где-то: "Лучше быть живым червем, чем мёртвым человеком".

   Харди и вправду чувствовал себя червем. Но очень живым червем. Лэни втиснулась в его спальник, крепко обняла, и под плотной тканью стало еще жарче. В эту и следующую ночи дальше объятий не заходило -- Лэни прижималась всем телом, укладывала рыжую голову Харди на грудь и так засыпала. Очень быстро и легко. Сам Харди подолгу смотрел на бесконечное мельшетение плотных древесных крон и прислушивался к высоким перекликам птиц.

   А напали на четвертый день. Рано или поздно это должно было случиться, так что -- так тому и быть.

   Эти бандюки, к тому же, были совсем зеленые, а Харди отлучился отлить, когда за спиной зажужжал заряжающийся стример.

   Харди хотел было обернуться, но дулом уткнулись в спину.

   Этот дурак умер первым. Потому что Лэни до чертиков быстрая. Она свернула ему шею, а Харди велела лезть на дерево, чтоб не путаться под ногами и не создавать неудобств -- что было только самую малость унизительно.

   В конце концов, кто платит, тот и прав (так считается).

   Харди это знал, поскольку получил хорошее образование. Он учился, разумеется, в Содружестве и, совершенно естественно, что на Бутанге, потому что самое лучшее и дорогое, самое эксклюзивное и необычное бывает только там.

   Бутанга -- самый центр Содружества, его вроде как сердцевина (брат говорил, что, скорее, прямая кишка, но он начисто лишён поэтизма в своих сравнениях). Харди же с нежностью вспоминает годы, прокуренные синтегашишем и согнутые над манускриптами с десяти тысяч обитаемых планет. Что особенно хорошо запомнилось: синтегашиш продавали прямо в библиотеке, абсолютно легально, и курить его можно было здесь же. Это способствовало определенному полету фантазии. А написанное в манускриптах, кстати, пробирало до костей.

   И вот теперь Харди сидел на дереве за много тысяч космолье от Бутанги и всё ещё с нежностью вспоминал, как читал о бетанцах -- это такие лиловые десятипалые верзилы, которые рожают своих детей в самое голодное время года с тем, чтобы ненужных съесть; и которых сейчас с удовольствием глушит Лэни.

   Делала она это так, что залюбуешься.

   А потом у нее что-то в голове перемкнуло, поэтому весь вечер они опять любили друг друга. Харди вдруг взволновался -- не противоречит ли это кодексу телохранителей и не нарушает ли сейчас Лэни какие-то там замшелые правила своей гильдии, но нет.

   Неба не было по-прежнему, зато в воздухе висели мелкие светящиеся твари с большими, будто бы стеклянными зелеными глазами, и пялились. И под их взглядами было потно, смутно, жарко, немного стыдно и упоительно.

   И странно. Но.

   ... Харди умел всем нравиться.

   Например, его старший братец умел всех взглядом пришпиливать к полу, отец -- вызывать у всех смутное раздражение. Про мать Харди не знал ничего, поскольку так с ней и не познакомился. Говорили, она тоже всем нравилась.