Свет лился сверху, и снизу, и сбоку одновременно, поэтому помещение полнилось хрупкими трепещущими полутенями. От них подташнивало ещё сильней.

   И были два человека. Один -- страшный. Второй -- на коленях.

   Тот, который страшный, был высок, очень худ, обернут в какие-то многослойные хламиды, и -- разглядел -- в маске. Белая, с узкими тёмными прорезями глаз, с узкой линией рта, безносая. Уложил левую руку на затылок второго, того, что на коленях. В правой держал ещё один барабанчик, который тоже вертелся и тихо звенел.

   Зато тот, что на коленях, был страшно неподвижен и беззвучен, и его неподвижность пугала сильней, чем если бы он бился в конвульсиях. Не может живой человек быть неподвижней мёртвого.

   Маска не дрогнула. Но Харди почувствовал -- его заметили. И вот-вот обратят на него всё то, что сейчас обращено на неподвижного коленопреклоненного человека.

   А у Харди ноги отнялись и ослабели руки. Вспотели ладони. Захотелось плакать...

   -- Он его ест! Ест! -- закричал вдруг Джона. -- Ест его изнутри! Прекрати! Отпусти!

   Все вздрогнули -- и Харди, и человек в маске, и тот, на коленях.

   И всё сделалось твёрже и понятней. И Харди нашёл рукоять фазера. И перевёл в режим оглушения. И прицелился, пока звон и мельтешение не заволокли опять.

   -- Скорее! -- кричал Джона. -- Ест! Ест!

   И Харди выстрелил.

   А потом оглох от тишины.

   ***

   Барабанчики перестали вертеться. Последним замолк самый мелкий под самым потолком.

   Человек на полу дёрнулся пару раз (наконец-то) и затих, а человек в маске лежал неподвижно.

   Харди тоже лежал неподвижно.

   Харди только раз в жизни побывал в такой оглушительной тишине: когда взорвали бомбу рядом с консульством какой-то неспокойной планетки на Терре. Это был День Единства, была толпа. Толпа галдела, смеялась, веселилась, была уже пьяна и довольна.

   Затем взорвалось.

   Харди в эпицентр не попал и потому выжил, но временно оглох. Толпа бесновалась, а он ничего -- ничего! -- не мог расслышать и разобрать.

   ***

   Потом тишина прорезалась сдавленными, тяжелыми всхлипами, и Харди, извернувшись, увидал Джону, который сидел на полу. Кирстин лежала, уткнувшись лицом в его колени, и тихо плакала. Джона гладил её по голове так, как дети гладят котят -- неловко и осторожно.

   -- Он её тоже съел, -- объяснил. -- Но я читал про жемчужины. Чтобы жемчужина проросла, нужно сунуть в ракушку песчинку. Моллюск изнутри мягкий и слабый, ему, наверно, больно. Но чтобы жемчужина выросла, нужно сунуть песчинку, вокруг которой жемчужина нарастёт. Иначе никак.

   -- И ты?..

   -- Я поделился своим. У неё всё было выедено -- и что любит, и что у неё болит. А у меня этого много. Теперь у неё своё нарастёт обратно.

   Кирстин поднялась на локтях, подтянулась. Привалилась к плечу Джоны.

   -- Барабанчики крутятся, чтобы было приятно Богу. Крутятся, пока мы им всё своё отдаём. Будто бы я хотела получить это обратно! Будто бы я...

   -- Любить лучше, чем не любить, -- убежденно сказал Джона.

   Харди с ним согласился. И достал носовой платок.

   Перемычка

   У Риммы же отношение к мужчинам дремучее и дикое донельзя.

   Римма -- прима-пилот. Она считает, что понимает "Клио" куда лучше Гленды. Гленда, может, и капитан, но Римма разговаривает с кораблем (и тот ей отвечает), хотя бортовой компьютер не обладает даже зачатками искусственного интеллекта.

   Если Даша влюбчива и, в основном, трепетна (и очень долго переживает очередную любовную неудачу), то Римма сурова до грубости и, иногда, откровенного хамства. Не потому, чтобы на самом деле хотела хамить. Ей трудно даётся учёт чужого мнения, поскольку мнение -- штука ненадежная и неисчисляемая, а Римма всегда говорит что думает и как думает, и в той же форме, в какой привыкла общаться с кораблем. То есть -- предельно, до физиологизма откровенно и -- долгими математическими очередями расчётов. Живые люди её сбивают с толку, прежде всего тем, что живые -- не поддаются алгоритмизации.

   Поэтому, например, она называет хуй хуём -- в её мире он всего лишь хуй, и ничего более.

   Римма с планеты давно укорененного и анатомически обусловленного матриархата. Она железной рукой ведет корабль по курсу, пока её муж дома растит детей. Он (как считается) нежное, слабое существо, чьи поступки лишены логики. Она (как полагается) бороздит просторы Вселенной и поверяет алгеброй её гармонию.

   И вот есть Януш, он огромен, словно медведь, бородат и живет в основном в инженерном отсеке, который искренне считает "своим" и потому, вылезши из него "наружу", делается подслеповат и неловок. И в особенности неловок рядом с Риммой, которая всегда готова, разумеется, защитить его от любой космической напасти, как и положено порядочной женщине, но искренне (и вслух) сомневается в том, можно ли доверить нежное нутро её трепетно любимого корабля -- мужчине.