Появился, правда, у нее один человек. Работал он в администрации, в райцентре, куда она с отчетами ездила. Познакомились, встречались изредка. То он к ней, то она к нему. Иногда он звонил ей. Почему-то всегда выпивши. Да и приезжал, обычно под хмельком. И оставалось у нее после их торопливой близости ощущение обиды, досады даже, чего-то оскорбительного. Словно только за этим и нужна она ему. Он говорил о любви, но тоже как-то торопливо. Она делилась с подругой.
- Уводи его, - советовала та.
- Да, как же. Дети у него. На чужом несчастье счастья не построишь.
У нужного ей поворота водитель остановил машину, перегнувшись через Валю, помогая открыть дверцу, сказал, как бы оправдываясь:
- Я четырнадцать лет езжу, еще никто не отказывался...
Неподъемная сумка оттягивала руки, и приходилось часто останавливаться. "Хорошо хоть грязи нет", - думала она. Их дом стоял на самом краю деревни, почти полностью окруженный лесом. Огромные, вековые ели и легкие, до звона сосны. Ели были мрачными и угрюмыми, а сосны, наоборот, домашние, пахнущие теплом, и хотелось погладить их пушистые ветви, но попробуй, дотянись от земли. И, хотя до деревни рукой подать, в осеннюю непроглядную темь, казалось, что в мире - никого и ничего. Только их одинокий дом, да этот, на что-то сердящийся, в своей серьезной сосредоточенности, лес вокруг. Света в окнах не было. "Не ждут меня сегодня", - Валя устало опустилась на лавочку возле крыльца. - Дома".
Осенью темнеет быстро и бесповоротно. По времени, она знала, нет еще и семи, а чудилось - глубокая ночь. Торжественно шумели ели.
В этом непрекращающемся волнообразном звуке жила первобытная сила, похожая на дыхание океана. Ели шумели так, словно, земля пуста и нет ни людей, ни домов под ногами, а только твердь, которую они прочно удерживают узловатыми, натруженными корнями, да непроглядный космос, всей своей черной бесконечностью, навалившийся, на подставленные его напору, ветви. Выгибаясь стволами, раскачиваясь, ели пытались сбросить неимоверную тяжесть, но тьма монотонно наваливалась. Ночь была полна шумом непрекращающейся борьбы. А, казалось, что это просто верховой осенний ветер.
Валя замерла на лавочке, охваченная смутной тревогой. Тьма, шум елей, вся ее, в мгновенье ока промелькнувшая жизнь, ощущение приближающегося холода - слились воедино. И, казалось, так же зябнет душа в стылом мраке жизни, так же мечется, пытаясь сбросить навалившуюся на нее тяжесть.
Она смотрела на непокорно бушующие, в непроглядном небе вершины, и не могла понять: прошла ее жизнь, или еще не начиналась? Но ответить ей было некому. Во всем осеннем мироздании звучал, заглушая все остальное, только этот волнообразно перекатывающийся шум елей...
"Купаться и ловить рыбу запрещено"
Зимой от тетки пришло письмо. Михеев быстро пробежал глазами клетчатые листочки из школьной тетради, заполненные неровными, острыми буквами, отложил, взялся за газеты. Полистал. Что-то не давало ему покоя. Письмо? Но, взяв его в руки, сразу вспомнил текст - пустяки, обычные новости, не стоит и перечитывать. Вечер теплился обычным порядком: чай, телевизор, книга. Но чувство комфорта исчезло. И Михееву все казалось, что это связано с теткиным письмом. Он отложил книгу. "Про Петровых, каких-то пишет... Что мне эти Петровы? Я таких и не помню вовсе". По телевизору монотонно звучала местная реклама. "Городской "Универсам" приглашает покупателей... Всегда имеется в продаже живая рыба: карп, карась...". И тут он вспомнил!
Отпуск заканчивался. Михеев, сидя на берегу, грустно смотрел на воду...
Он был не, то что бы заядлый рыбак, но любил посидеть с удочкой. Покурить, глядя на поплавок, который у него чаще всего оставался неподвижным. То ли мест он не знал, то ли наживка была не та. Мужики вокруг, то и дело, взметывали над прудом, весело гнувшиеся от тяжести добычи, удилища. А он лишь торопливо прикуривал, боясь на лишний миг оторвать взгляд от похожего на предупреждающе поднятый перст поплавка. Но сколько прелести было в этом напряжении ожидания. И какой наградой была резкая, уверенная, и всегда неожиданная, поклевка. Мгновения настоящей страсти переживал Михеев на этом, затоптанном стадом, усеянном коровьими лепешками, берегу. Наверное, поэтому, и стремился он каждый летний отпуск проводить у своей деревенской родни.
Будничная его жизнь была лишена каких-либо всплесков. Разменяв четвертый десяток, он даже стал находить удовлетворение в этой размеренности и покое. Жил он один. Нечастые встречи с любовницей не нарушали равновесия. В научно-исследовательском институте, где он работал, порывов и усилий от него не требовали. Институт находился на грани умирания. Но процесс этот длился вот уже два года и, каким-то чудом, все не мог завершится. Хотя, Михееву было непонятно, как они существуют. Ведь не только он, почти все, ничего не делали. Не то, что для науки, для страны, - вообще ничего. А зарплату все-таки платили. Пусть нищенскую, но на хлеб хватало. По молодости он, был одержим идеями. Горел, что называется. Но, оглядевшись, понял - можно жить проще. Тех, кто работал, тащил науку, за глаза иначе, как дураками не называли. А в глаза они получали лишь тычки, да плевки. Михеев предпочел быть умным. Но так уж видно устроена душа, что не может она существовать в монотонности. Вот Михеев и приспособился. Рыбалка была для него "безопасным стрессом", как сам он называл ее. Летних переживаний хватало, как раз на год, до следующего отпуска.
Из дома Михеев выходил затемно. Еще по ночному ярко светили хрупкие звезды, но в затаенном дыхании воздуха уже чувствовалось утро. Проступали темные контуры домов и кроны деревьев, еще мгновение назад казавшиеся бесформенными тучами, зацепившимися за стволы, уже обозначали ветви и листья. Но все было замершее, словно завороженное таинственным превращением тьмы в свет. Один лишь Михеев двигался. Брал удочки в сарае, проверял не расползлись ли из консервной банки, заранее накопанные, черви. Шел вдоль села, ощущая состояние редкой гармонии. Когда он на берегу разматывал удочки, утро уже уверенно заявляло о себе, хотя до восхода оставалось еще час полтора. Природа была беззвучна и бездвижна, словно не очнувшаяся от краткого ночного покоя. За этот покой Михеев и любил раннее утро. Ни ветерка, ни дыхания. И поверхность пруда, так идеально ровна, что кажется, отполировано твердой. Он всегда удивлялся, что крючок, с насаженным на нем, стремительно извивающимся, красно-желтым, полосатым червем, исчезает под водой, казалось он так и должен остаться на поверхности. Рыбалка теряла для Михеева всю прелесть, если по воде шла волна, и даже мелкая рябь, лишала его удовольствия. Ему было нужно видеть именно первые, несмелые колебания поплавка, подобраться в эту минуту...
