Отец и мать ненавидели друг друга так, как только можно себе было представить. Между ними была выжженная земля, на которую то и дело с двух сторон падали бомбы и снаряды, а я была заложником этой ненависти, и эти снаряды валились прямо мне на голову. После того как папа ушел, он появлялся в моей жизни всего три раза, но я знала, что они с мамой общаются. Правда, общением это назвать было нельзя, скорее войной, они с жуткими скандалами бесконечно делили какие-то грязные носки, ругались друг с другом из-за алиментов, а однажды я пришла домой и обнаружила, что одна из комнат в нашей квартире закрыта на ключ – оказывается, родители судились из-за собственности, и в какой-то момент постановление о разделе имущества (нашей маленькой двушки) вступило в силу. Папа повесил на свою часть недвижимости огромный замок.
Поначалу я еще его ждала. Мечтала, что придет, поговорит со мной, подарит что-нибудь. Однажды мечта сбылась. Папа приехал и подарил мне ярко-бирюзовую шапочку и такого же цвета шарфик, которые я носила не снимая лет пять (с тех пор бирюза – мой любимый цвет). А еще преподнес банку жвачки – помните, были такие жвачки в виде разноцветных фруктов с разными вкусами? Банка стояла у меня в комнате на видном месте, я доставала оттуда по большим праздникам по одной жвачке и жевала, пока она не начинала по вкусу напоминать пластилин. Вторая встреча была куда печальнее. Он объявил, что мой брат – не его сын.
– Ты же сама видишь, вы совершенно не похожи! – уверенно произнес он.
Вечером, вернувшись домой, я подошла к зеркалу, подозвала брата, и мы с ним долго-долго стояли рядом, пытаясь найти сходство. Брови у него были чуть шире моих, и мы решили исправить ситуацию – выщипали ему брови. Очень хотели доказать папе и всем вокруг, что мы родные. Была и еще одна встреча. Я тогда танцевала в народном ансамбле, и у нас намечались первые гастроли за рубеж. Можете себе представить, что такая поездка значила для меня, девочки из беднейшей семьи, которая заграницу видела только на картинках. Мы с мамой долго копили сто долларов, которые необходимо было внести за билет, – огромные для нас деньги. Отказывали себе во всем. Наконец сумма была собрана и судьба поездки решена. Оставалось дело за малым – взять у отца согласие на мой выезд за границу. Лет 13 мне уже было, то есть с момента, когда папа, ударив меня по руке, покинул наш дом, прошло уже 8 лет. И вот мама устроила нам с папой встречу у нотариуса, но он почему-то не пошел в кабинет подписывать бумагу, а попросил меня погулять с ним немного. Мы ходили вокруг дома, где располагалась нотариальная контора, и говорили, говорили, говорили. Папа долго рассказывал о том, какая мама плохая, о том, какой она ужасный человек, о том, как она забрала у него все и ничего ему не оставила. И в финале нашей с ним беседы объявил, что никакую бумагу он подписывать не станет, пока мама не отдаст ему военный билет. На гастроли я в тот раз так и не поехала.
Через 20 лет история повторилась, только на этот раз действующие лица были другими. Я уже тогда развелась со своим первым мужем, и мне надо было попросить у него разрешение на выезд за границу нашей дочери Алины. Как меня колотило! Я вспоминала все подробности того разговора с отцом и понимала, что сейчас все повторится. И мне опять не дадут эту бумагу. А я буду просить, умолять, доказывать. Так и произошло. И повторялось раз за разом, я снова и снова приходила к Вениамину за злосчастной бумагой, он снова, чувствуя мою слабость и уязвимость, издевался надо мной, но, вдоволь покуражившись, разрешение все-таки подписывал. И эта моя дотошность спасла меня однажды. Через пять лет после того, как мы уехали с Алиной в Америку, Вениамин вдруг решил подать на меня в суд за то, что я ее туда незаконно вывезла, разлучив с ним. И оказалось, что я не зря просила документ на каждый ее выезд, не зря преодолевала свой детский страх и волнение, не зря унижалась. Предоставив суду кипу подписанных лично Вениамином разрешений на выезд, я доказала, что он блефует и что на самом деле Алину никто не крал, она выезжала в Америку с согласия папы.
Это был первый суд в моей жизни, как в американском кино. Страшный судья, запрещающий с ним разговаривать, и судьба моего ребенка, которого могут десантировать из страны. Тогда я думала, это был самый страшный суд. Но я ошибалась. Это было всего лишь начало.
Меня спас мой страх. Можно было бы просто подойти к Вениамину и попросить у него одно-единственное разрешение сразу на пять лет, но я на это так и не осмелилась. Я была в плену своих детских терзаний и подумала, что лучше не наглеть: вдруг такой срок его только больше разозлит? И каждый раз клянчила новую бумагу – на неделю, на две, на три. Одно разрешение Вениамин еще мог бы оспорить в суде, заявить, что я подделала его подпись или подкупила нотариуса. Но когда я предъявила судьям целую папку разрешений, дело было закрыто.
Знаете, я в какой-то момент даже рада была, что мы живем без папы. Иногда я оглядывалась вокруг, смотрела, как живут другие семьи, те, в которых папы имелись, и понимала, что завидовать там нечему. Наверху, над нами, жила семья: папа, мама и две девочки. В доме была превосходная слышимость, и каждый вечер мы вынуждены были прослушивать очередную порцию скандалов в исполнении этого семейства: сначала родители орали друг на друга, потом они хором орали на детей. По выходным действо становилось круглосуточным – делать больше было нечего. Девочкам доставалось больше всех, а особенно рьяно надрывался их отец. А под нами была семья, где ее глава был тираном и деспотом, и орал он один – и на свою жену, и на детей. Наслушавшись этих ежедневных криков, я как-то раз сказала: «Мама, а все-таки хорошо, что папы у нас нет. Никто на нас не орет».
Во взрослой жизни я получила от отца две весточки. Первая случилась, когда мне было 18 лет. На электронную почту пришло письмо. В нем говорилось, что моя мама очень плохая женщина, и в конце были выдвинуты требования: пусть она вернет кинокамеру, которую много лет назад украла у папы. Я ничего не поняла, долго размышляла, о какой кинокамере идет речь и почему это все адресовано мне. В конце концов, решила, что папа к этому письму никакого отношения не имеет и что, скорее всего, писал его кто-то другой. Через несколько лет, когда я была уже беременна, пришло второе письмо, на этот раз уже от папы. «Хотелось бы знать, когда у меня появится внук?» – говорилось в письме. И это все. После стольких лет, проведенных порознь. Ни слова больше.
В 2010 году в нашем доме в Лос-Анджелесе раздался звонок и незнакомый голос на том конце провода сказал, что папа умер. От сердечного приступа. Ему было чуть за 50. В тот момент я обучалась в актерской школе, и в моем монологе были слова про последний вздох. Когда я услышала этот голос в трубке, первое, что я подумала, что я во всем опять виновата. Через 20 лет жизни, никогда не видев его больше, я все равно винила себя в его смерти. Я привыкла винить себя во всем.
Потом, уже после его похорон, я много общалась с людьми, которые знали его при жизни, и все они в один голос говорили: «Он тобой очень гордился». «Твой папа так и не смог пережить все, что с ним произошло. Он так и не оправился от развода с твоей мамой и от того, что вас с братом в его жизни больше нет», – объяснили мне. Думаю, виноваты были в этом две женщины, которые так и не смогли поделить любимого мужчину – моя мама и та, другая, к которой он тогда ушел. Мама ненавидела его, эта женщина ненавидела нас, и они раздирали его на части своей ненавистью. Удивительно, что папа так и не решился любить нас. Он сделал выбор в пользу другой женщины, которая, буквально через пару недель после того, как папы не стало, рассказывала папиным родственникам о новом мужчине: «Наконец-то у меня в жизни хоть секс хороший появился». Удивительно, как неправильно делают выбор взрослые. Какие суки бывают женщины. И как слабы бывают мужчины. Ненавижу слабых мужчин. Наверное, я вижу в них своего отца. Все мы видим в мужчинах своего отца.
