— Ицик прав, Саш. А что нам предлагают?

Такой он, мой Рони, во всем видит лучшую сторону, новые горизонты и возможности. Пока я приживаюсь, привязываюсь к старому месту и опасаюсь перемен, он уже открыт для новых перспектив. Вот и сейчас, проводив Ицика, говорит:

— Я перерос Итав. В большом кибуце я могу найти себе лучшее применение.

Рони понравился кибуц Гадот, и мне тоже. Он похож на Гиват-Хаим, только поменьше, и не в прибрежной части страны, а на севере, в Верхней Галилее, у подножья Голан. Дорога в Гадот пролегает через Тверию, под эвкалиптами вдоль берега Кинерета, оттуда петлями поднимается на луга Верхней Галилеи. На поворотах видна голубая арфа Тивериадского озера, утопающего в зелени холмов. От Рош-Пины, с перекрестка Маханаим, до Гадота надо добираться попуткой. Гадот значит «Берега», берега Иордана, разумеется. Кибуц лежит в долине реки, поросшей туями и эвкалиптами. До шестьдесят седьмого года поселение непрестанно обстреливалось с сирийских позиций на Голанах, откуда вся долина виднелась как на ладони, но после победы в Шестидневной войне Голаны отошли к Израилю и сирийскую базу превратили в монумент героизму жителей кибуца.

В знаменитой израильской песне поется, что пока не повернут вспять воды Иордана, мирная жизнь долины останется нерушимой. Бомбоубежища давно закрыты. Вместо них утопают в цветах ряды маленьких домиков. Детские ясельки и садики с качелями и песочницами полны детишек, а в центре поселения высятся бетонная столовая и огромный стеклянный концертный зал. В конце тенистой аллеи ждет наступления длинного лета голубой бассейн с зелеными лужайками и белыми лежаками.

Но все меркнет перед кибуцным магазином. В Итав завозят лишь сигареты, тампоны, масло для загара, пиво да жетоны для телефона-автомата. Ничего больше никому и не требуется. А здесь высокая покупательная способность провоцирует кучу потребностей: глаз разбегается от ассортимента клетчатых мужских рубашек, женских кофточек, шлепанцев, декоративных подушек, игрушек, картинок в рамочках, плетеных салфеточек, вазочек и прочих предметов, облагораживающих быт. Становится очевидно, что Итав был просто трудовой колонией.

— У нас чудесные возможности для воспитания детей, — вкрадчиво повествует глава приемной комиссии. — В областном колледже в Тель-Хае предлагаются интереснейшие курсы для женщин, от терапии методом Александра до тканья ковров. Регулярно выступают лекторы, фокусники, мимы… Есть парикмахерская, каждую неделю приезжает косметичка из ближайшего поселка — Рош-Пины, — небрежно, но коварно добавляет тетка.

— А где я буду работать? — Я делаю вид, что руководствуюсь здравыми соображениями.

— Большинство женщин у нас трудятся в яслях и в детских садах. Начальная и средняя школа — тоже здесь, у нас, а старшеклассников возим в районную. Желающим обеспечена возможность сдавать экзамены на аттестат зрелости, самым способным после армии кибуц оплачивает даже обучение в высших учебных заведениях.

Может, и мой поезд еще не ушел?

— А какие тут отношениями между людьми? — допытывается Рони, которого не волнуют косметички и парикмахеры. Рони не спрашивает, где он будет работать, потому что уверен, что любая работа будет для него только начальной ступенькой. Он создан, чтобы стать руководящим товарищем.

Тетка всплескивает руками:

— Изумительные! Конечно, мы слишком большое хозяйство, чтобы все дружили со всеми, нас почти сто пятьдесят человек, но проблем никаких нет. А ты, Саша, такая молодая, ты не боишься, что тебе окажется непросто жить в коммуне? Вдруг общинная дисциплина начнет тяготить? — Она смотрит на меня так, будто подозревает, что именно я способна внести разлад в дружную, незамутненную дрязгами жизнь товарищей.

— Не знаю, может, когда-нибудь и надоест, — сомневаюсь я, честно копаясь в душе, завороженной обещанием велосипеда, — но пока очень нравится.

Так хочется, чтобы приняли! Переезд в Гадот представляется выигрышем в лотерее. Теперь, когда я поняла, что будущего в Итаве у нас нет, желание выходить на полевые субботники в сорокаградусную жару окончательно испарилось. Ночные посиделки у костра с песнями времен первых поселенцев, поедание шашлыков из отловленных дикобразов, подъемы до рассвета, жизнь без телевизора — все показалось детским баловством в отсутствие взрослых.

Пора наконец признаться — ну какой из меня первопроходец, подниматель целины, строитель кибуцев в Стране обетованной? Да никакой! Теперь самой ясно, что все эти два с половиной года я только притворялась, потому что хотела быть такой же сильной, успешной, как все израильтяне вокруг, хотела, чтобы Рони и остальные ребята меня уважали! А на самом деле я люблю жить в неге и комфорте, работать нянечкой в кондиционированном помещении, посещать концерты, учиться на разных интересных курсах — плести макраме или, скажем, серьезно заняться керамикой. Ездить — в порядке общей очереди, разумеется, — за границу, получать вдвое больший личный бюджет, покупать на него в волшебном магазине рамочки и салфеточки, отсыпаться по-человечески до шести утра, загорать у бассейна… Да мало ли какие неограниченные возможности новой, интересной, культурной, богатой, содержательной и красивой жизни открываются в Гадоте! Мимы, фокусники!

Как спешили мы оба: Рони — очаровать новых людей, открыть для себя добавочные пути личного и профессионального роста, я — больше никогда не полоть поганые сорняки! Не остановил даже категорический отказ Гадота пустить к себе мою злую кусачую собаку.

Дурного Шери приютил Ури. Он верит, что его можно выдрессировать.

Тянуть с переездом не стали, тем более что, решившись уйти, мы начали чувствовать себя в Итаве лишними. И все же — то ли всеми овладела апатия, то ли остающимся было все равно, то ли им помешала излишняя вежливость и прежняя дружба, но прямо в лицо нам так никто и не сказал, что мы предали важное общее дело, нашу мечту и всех остальных ребят.

Никто, кроме Шери.

Когда грузовик с нашими пожитками выезжал за ворота Итава, покинутый пес отчаянно скулил и жалобно тявкал. Его тоскливый вой стоял в моих ушах чуть не до Бейт-Шеана.

Но любопытство и надежда начать новую, лучшую жизнь, на этот раз уже набело, в большом, неизведанном, прекрасном мире кибуца Гадот пересилили боль расставания с собакой, грусть прощания с друзьями и с громадным куском собственной жизни.

* * *

Мы сменили раскаленный сухой зной Меркурия-Итава на влажную парилку Венеры-Гадота. Здесь воздух, как в сауне, а кондиционеров нет, и вентилятор с накинутой на него мокрой тканью не спасает ни днем, ни ночью.

От Итава Гадот отличается не только климатом. Тут не оказалось единой коллективной жизни, подхватывающей всех общей могучей волной. Каждый замыкается в собственной семье, заводит близких, но немногочисленных друзей, занимается своими делами и имеет свои пристрастия.

Новичкам приходится искать собственную ячейку в этом устоявшемся обществе, свою компанию и новые занятия. В Гадоте я не единственная иностранка. Ослепительная норвежка Трус влюбилась в Игаля и работает на хлопковой плантации, англичанка Сюзанн преподает в школе английский, американка Дайян, видимо отчаявшись найти в ассимилированных Штатах еврейского мужа, променяла идеалы капитализма на Аврума-механика. Но из Советского Союза, травмированного развитым социализмом, по-прежнему я одна.

К нам прикрепили опекающую семью — Йоэля и Эйнат. Мать троих детей Эйнат работает в детском саду, и хотя она испекла шоколадный пирог для новоселов, «химии» между мной и ней не возникло, и опека больше ни в чем не проявилась. Рони, разумеется, с Йоэлем моментально сдружился, не разлей вода.

С детьми мне работать не пришлось. Не мог такой могучий портновский талант пропадать втуне: меня определили в гладильню при прачечной. Точнее, при кладовщице Брахе. Каждый понедельник в вечерних сумерках по кибуцу тянутся зловещие фигуры, скрючившиеся под тяжестью огромных тюков: то гадотовцы волокут в прачечную увязанное в простыню грязное белье. Всю неделю белье сортируется, стирается, а затем направляется в наши с Брахой умелые руки. Браха принадлежит к кибуцной аристократии — родилась и прожила здесь всю жизнь. Существование в условиях безденежной экономики не только не атрофировало предпринимательские таланты моей начальницы, но, напротив, обострило их чрезвычайно. Она сразу увидела заложенные во мне возможности, из которых самая удобная та, что робкой новенькой можно велеть делать все, что кладовщица считает правильным.