Поскольку на факультете социологии вакансий не было, ее отправили на медицинский, где мог понадобиться ассистент. «Я была довольно наивной, а медицинская сфера не интересовала меня вовсе», – признавалась она. Ее первое собеседование, назначенное двумя титулованными психиатрами, внезапно отменилось, так что она отправилась на встречу в отделение акушерства и гинекологии. Вирджиния почти ничего не знала о докторе Мастерсе, кроме обрывочных сведений от друзей, знакомых с медицинской школой. Мастерс недавно начал исследование по физиологии секса, державшееся в секрете от всего университета. Вирджиния решила, что это передовое исследование должно помочь семейным парам, безуспешно пытающимся зачать ребенка. «Я слышала о трудах Мастерса в области лечения бесплодия, – вспоминала она. – Я думала, именно для работы в этой сфере меня и нанимают».

Во время собеседования Мастерс пристально смотрел на Вирджинию с сухой холодной отрешенностью ученого, вглядывающегося в чашку Петри. Внешность Мастерса – темные, близко посаженные глаза, плешь, окруженная коротко подстриженными седеющими волосами, улыбка тонких губ, похожая на гримасу, – делала его старше, хотя ему был всего сорок один год. Он сидел в белом халате, скрестив руки, и задавал вопросы о прошлом опыте кандидатки. Вирджиния отвечала с апломбом, едва ли не преувеличивая свои заслуги. Но казалось, что это не имеет значения. После каждого удачного ответа Мастерс расслаблялся, становился все любезнее, и в конце концов она поняла, что ее берут на работу.

Оглядываясь назад, можно сказать, что такое парадоксальное начало определило характер их отношений на долгие годы вперед. Глубокая интуиция Мастерса – то самое шестое чувство, которым владеет опытный врач, – подсказала ему, что миссис Джонсон станет идеальной помощницей в работе. При этом он почти ничего не рассказал о себе или своих планах. Он всю жизнь был человеком-загадкой, и приближенные к нему люди изо всех сил старались понять, каковы его истинные намерения и какие силы так неустанно им управляют. Наем Вирджинии стал первым из множества сделанных Мастерсом шагов, которые и взволновали ее, и вызвали недоумение. Казалось, что Мастерс на самом деле принял решение, едва Вирджиния открыла рот.

«Почему я? До сих пор толком не понимаю, – размышляла она через много лет после первой встречи с доктором Мастерсом. – Из грязи в князи».

Балансируя на водных лыжах, Билл Мастерс скользил по водной глади озера Рэйнбоу, неся на плечах светловолосую девушку, чьи локоны развевались на ветру. Он лучился счастьем и махал стоявшим на берегу наблюдателям. У доктора Фрэнсиса Бейкера все еще сохранилась фотография его сестры и соседа по комнате из медицинской школы, несущихся по сияющему водному оазису среди Адирондакских гор на севере штата Нью-Йорк. «Билл и Доди катались на водных лыжах на “крис-крафте” моей матери – он сажал ее на плечи и носился по озеру туда-сюда», – вспоминал Фрэн, наблюдавший из лодки, как Билл несет его сестру, будто ценный трофей.

Озеро Рэйнбоу дарило Уильяму Хоуэллу Мастерсу редкое ощущение счастья, потому что до этого момента в жизни он не знал особой радости. Лето, проведенное в роли вожатого детского лагеря на лесистых берегах, подарило ему желанный отдых от бесконечной учебы – сперва в школе Гамильтона, потом на медицинском факультете Рочестерского университета. Три года подряд Билл Мастерс подавал заявку в Адирондакский лагерь, как только заканчивались занятия, и возвращался строго к их началу. Он решил никогда не возвращаться домой.

Однажды в августе 1938 года Фрэн пригласил Билла на ланч в семейный коттедж на озере. Хотя оба и учились в Гамильтоне, Билл и Фрэн не были близкими друзьями. Во время ланча младшая сестра Фрэна, Джеральдина, которую все звали Доди, произвела на Билла невероятное впечатление. Он стал постоянным гостем в летнем коттедже Бейкеров, стараясь проводить с Доди как можно больше времени. «Я уверен, что он приходил не ко мне, – со смехом вспоминал Фрэн. – То есть изначально, разумеется, ко мне, но как только он с ней познакомился, я стал третьим лишним». Гамильтон был учебным заведением для мальчиков, и у Билла не было особого опыта общения с девушками. Он изо всех сил старался не волноваться и не заговариваться, общаясь с Доди. «Я не очень хорошо владел искусством ухаживания, – писал позже Билл в неопубликованных мемуарах. – Я был полностью отдан ей, находясь рядом, но мы слишком редко встречались, чтобы я мог как следует это выразить».

Озеро Рэйнбоу было идеальным романтическим уголком. Долгими жаркими выходными друзья гоняли по озеру на шестнадцатифутовом моторном катере красного дерева, который миссис Бейкер, вдова, купила исключительно ради развлечения детей. Фрэн обычно управлял катером, а Билл и Доди носились на водных лыжах. «Потом они отправлялись плавать, или же мы все вместе пили коктейли на пляже», – рассказывал Фрэн. Даже в такой расслабленной обстановке Билл Мастерс постоянно был будто бы окружен невидимой стеной, заглянуть за которую позволялось очень немногим. Узнавая Билла поближе, Фрэн понимал, что тот – человек сложный, и что его жизнь дома тоже была непростой. В Гамильтоне Билл проводил все выходные в гостях у соседей по кампусу. «Билл не ездил домой на Рождество», – вспоминал Фрэн. Казалось, что Билл Мастерс пережил сильную боль, от которой будет оправляться всю жизнь. «Отношения с отцом научили его защищаться от людей, – объяснял Фрэн. – Отец очень сильно его обижал. Вот так сложились отношения с самым близким мужчиной в его жизни».

Отец Билла, Фрэнсис Уинн Мастерс, трудолюбивый, но вспыльчивый человек, дома не проявлял особой терпимости. Он был коммивояжером в компании, которая впоследствии превратилась в производителя франкировальных машин «Питни Боуз», и постоянно колесил с женой и двумя сыновьями, Биллом и его младшим братом Фрэнсисом, по Среднему Западу, открывая новые филиалы. Никогда подолгу не задерживавшаяся на одном месте семья Мастерсов жила в Кливленде, когда 27 декабря 1915 года родился Билл, а потом переехала в Питтсбург, затем в Эванстон, штат Иллинойс, после на маленькое ранчо под Хьюстоном, и дважды – в Канзас, штат Миссури. Ярость и раздражение Фрэнка Мастерса на весь мир выливались на старшего сына и его мнимые недостатки. Билл был болезненным ребенком и пережил два заражения крови, на несколько месяцев приковавших его к постели. Из-за последствий септической лихорадки левый глаз Билла стал слегка косить. Вокруг роговицы образовалось помутнение, и глаз смотрел в сторону. Это расходящееся косоглазие осталось у Билла почти на всю жизнь. Из-за него взгляд стал жестким, что многих нервировало. «Если человек ему не нравился, Билл мог смотреть прямо сквозь него, будто на пустое место, – вспоминал его школьный товарищ Эддисон Уордвелл. – Иногда его взгляд становился совершенно ледяным».

К двенадцати годам Билл был настолько умственно развит, что его перевели в старшую школу, хотя решение оказалось ошибочным. «Я просто был недостаточно взрослым для всех тех социальных проблем, с которыми сталкивается ученик старшей школы, становясь мужчиной», – писал позже Мастерс. Он был слишком мал и незрел, так что о встречах с девушками речи идти не могло. В то же время дома Билл страдал от постоянных унижений. Злость Фрэнка Мастерса на старшего сына выливалась в насилие, и побои стали обычным явлением. «Отец звал меня в спальню, запирал дверь, и порол меня ремнем, той частью, где пряжка, – вспоминал Билл. – Он сурово бил меня раз в месяц-полтора, до тех пор, пока на моих тощих ягодицах не проступала кровь». Эти наказания ремнем были абсолютно непредсказуемы, так что Билл был полностью беззащитен перед свирепыми нападками. «Он неизменно повторял, что будет лупить меня, пока я не встану на колени и не начну молить о прощении», – писал он. Билл демонстративно отказывался умолять, и побои усиливались. Билл орал от боли, а мать пыталась вмешаться. «Я очень ярко помню, как мама колотила в запертую дверь спальни, чтобы спасти меня от его гнева», – рассказывал он. Но Эстабрукс Тейлор Мастерс была слишком напугана и подавлена склонностью своего мужа к насилию, так что помочь особо ничем не могла. Фрэнк держал семью в ежовых рукавицах, настаивая на беспрекословном подчинении. Повзрослев, Билл вспоминал, как отец обращался с матерью: «Он указывал ей, что готовить и за кого голосовать, она не могла носить новую одежду без его одобрения… Все решения и действия должны были сперва получить согласие отца».