Среди ночи проснулись мухи и принялись жить назло спящим. Нет, тут вообще их много, и даже зимой каждый день приходилось избавлять их от земного бытия посредством тапок или снимая сетку с окна и вытряхивая на мороз, однако это случалось днем – они лезли на свет. Но чтобы ночью!

В общем, я мало спала и потому первые два часа утренней службы продрыхла внаглую. В половину седьмого отключила будильник и решила, что встану, когда мать Николая начнет бить в колокол. Звона колокола я не услышала, зато час спустя меня разбудило нежное звучание колокольчика, которым мать Стефанида созывает к еде кошек на крыльцо игуменского корпуса. Потом все стихло. Я глянула на часы и подумала «Ой!». В корпусе было пусто, от храма не доносилось ни звука, и я испугалась, что сегодня служба идет по-другому, что она закончилась, и все давно разошлись по послушаниям, а я одна такая кулема сейчас получу выволочку. Поэтому к храму пробиралась перебежками – на всякий случай. Возле дверей в неотсонившемся организме снова дрогнуло нечто прекрасное, но потом исчезло. Если кто-то и заметил мое отсутствие, то виду не показал, а трехчасовая служба прошла быстрее и бодрее пятичасовой, поэтому совесть вскоре перестала меня терзать. Вообще после вчерашнего парения утреннее земное состояние показалось обидным. И сколько я ни прикладывалась к иконам и мощам – сегодня мое послушание было в храме, – восторг не появлялся. Зато по явился уставной полноценный обед с супчиком и медом – оглядев столы, матушка сообщила:

– А жизнь-то налаживается!

С супом жизнь, действительно, наладилась, и в честь этого мать Стефанида решила одолжить мне свою Псалтирь на церковнославянском, чтобы я понемногу втягивалась в культуру богослужений.

– В институте учили церковнославянский?

– Учить-то учили, только все эти псалмы, каноны и кафизмы читаются вразнобой. Как я пойму, на какой странице и что именно сейчас читают?

– О, это легко выяснить, – сказала мать Стефанида.

– Да-а? – недоверчиво протянула я. – Каким путем?

Мать Стефанида задумалась, а потом уверенно ответила:

– В основном опытным.

Кроме Псалтири она вынесла мне Евангелие, тоже на церковнославянском.

– Возьмешь?

Я посмотрела на одну книгу, потом на другую и в самый последний момент удержала во рту вопрос: «А в чем разница?»

Позже, в процессе ознакомления, выяснилась и разница, и глубина моего религиозного невежества. Наконец-то – на базе собственной глупости – начала запоминать элементарные вещи. Все это время, кстати, читала Новый Завет, живущий в моей келье, уже трех евангелистов прочитала и законспектировала. Ну а что? Там на обложке написано «Новый Завет» – я и не рассуждаю. Откуда неучу знать, из чего он состоит? Поэтому Евангелие от Иоанна отныне читаю на церковнославянском, осознавая, что высшее литературное образование в се-таки не прошло даром. Потихоньку, скрипя болтами и шарнирами, стали включаться мозги. Вкл-выкл.

Снег почти сошел, и наша глушь покрыта желтым песком: мокрым – на уличной земле и храмовых половиках, сухим – на асфальте и плитке. Деться от него некуда: он срывается с ног деревенских прихожан, а потому мы ежедневно чистим ковры и моем полы в храме. Иногда, правда, кто-то из прихожан, устав тереть ладони, берет веник и очищает себе место для земных поклонов, но это частность, а через пять минут песок приползает снова. Еще наша глушь покрыта мрачным небом, которого так много, что хочется заплакать от бессилия. Будто этого желтого песка насыпали прямо в середку, в межгрудье, и никак не вытрясти его оттуда. И нагревается он так, что от него горит тело целиком. Да, температура, насморк, головокружение.

Когда мне за обедом дали послушание привести в порядок мой третий этаж, где больше никто не живет, я ушла в туалет и минут десять там ревела. Потом послушание сменили на уборку в храме, я пошла переодеться и долго рыдала в келье. Нипочему. Будто ощутив все обиды за жизнь разом, начиная с ранних лет и кончая вчерашним днем.

Вероятно, это откат после праздничного вторника, а душа моя ныне – место боя света и тьмы. Как тело – место борьбы здоровья и немощи, силы и слабости. Это я так себя утешаю.

Немного пришла в себя, пока мыла полы в храме: голубая и желтая плитка с бордовыми ромбами, а в центре бело-голубая кафельная дорожка. Я вообще к дореволюционной плитке – с нежностью. Встречаются еще неширокие бордовые дорожки, такая, например, опоясывает место могилы генеральши Поздняковой: на ее деньги в конце XVIII века был построен храм. Могилы этой не видно, на ней стоит важная церковная штука, названия которой я не знаю, и даже чугунная памятная табличка на стене загорожена иконой Иоанна Предтечи. Это не от злого умысла, а по причине экономии места: храм невелик, а ценностей в нем хватает.

– Таня, ты мой полы там, – мать Анфиса машет рукой в сторону алтаря, – а ты, Даша, здесь.

– На солее тоже мыть? – спрашивает вновь прибывшая Таня.

«Ух ты! Солея…» – думаю я и иду за водой и тряпкой.

Через полчаса не выдерживаю:

– Мать Анфиса, а что такое солея?

– Ну вот эта – поперек амвона, – с удивлением объясняет мать Анфиса.

– А-а-а… – говорю я. – А амвон – это?..

– Ну, вот где поп стоит – это амвон. А где клирос поет, где мы с тобой дорожки поправляли – это солея.

– А все вместе – алтарь? – облегченно спрашиваю я.

Мать Анфиса – сухая маленькая старуха – смотрит на меня с жалостью. Она вспыльчивая, как многие аллергики, но добрая, потому я рискую спрашивать.

– Алтарь – это та часть, которую не видно, куда царские врата открываются. За солеей и амвоном. Куда женщин не пускают!

– А-а-а…

Предчувствуя слезы-сопли, на вечернюю службу взяла бумажных салфеток. Не зря: пока пел хор, терла нос, еле сдерживалась, чтобы не зарыдать в голос. Особенно на режущей темноту фразе «конец приближается». Так стало жалко всех на нашем несчастном свете, которому приближается конец.

Матушка вышла с клироса, подошла к насельницам, и они тут же потянулись к ней за благословением – одна вслед за другой.

– Ну, понеслась! – проворчала она, крестя их золотым распятием, так добродушно, что я тоже потянулась, а потом разулыбалась. Впервые за день разулыбалась. Впрочем, после снова разревелась. Но уже не так отчаянно. Потому что есть в благословении от церковного лица нечто столь истинное и нужное, от чего вздрагивает нутро, как будто его быстро и ярко осветили. Гроза в начале марта. Вольфрамовая искра над моим золотым песком. И можно еще побарахтаться.

– Это у меня в глазах потемнело или на улице? – Новелла сильно жмурила глаза.

Я посмотрела в окно – над полем и дальней ниткой леса и по бокам, где дома и близкие деревья, сгущалась чернота. От пристальных взглядов она дрогнула и посыпалась на землю белым снегом – мелким и напористым. Одновременно весь дом загудел от сквозняка. Через минуту не стало видно ничего.

– Все было мрак и вихорь, – сообщила я, глядя в окно. – Ну, барин, беда – буран!

– Опять «Гардемарины»? – с подозрением спросила Новелла.

Я недавно цитировала ей этот фильм.

– «Капитанская дочка», глава про «заячий тулупчик». Когда Петруша Гринев повстречал на жизненном пути… – я наткнулась на ироничный взгляд Новеллы и несмело закончила: – … кучу неинтересных событий.

Та покачала головой:

– Замуж тебя надо. Срочно!

Снег шел весь день – то утихая, то заметая снова. Он сыпал солью, и валил крупными хлопьями, и крутился маленькими вихрями. Иногда в плешь между тучами выглядывало солнце. За недолгую побывку оно успевало нагреть крышу так, что по ней с жестяным грохотом скользили сугробы и, коснувшись земли, разбивались в лепешку. Промокшие мужики, устав махать лопатами, отогревались в кухне чаем, и Новелла грозила расправой за натоптанную грязь. В шутку грозила, а не как накануне, когда у всех были нелады с психикой и все со всеми ругались.