<p style="margin-left:.5in;">
— Есть хочешь?</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— Еще бы, — с ослепительной ухмылкой отзывается Иден скорее рефлекторно, так как по жизни ест постоянно, о его прожорливости в кругу знакомых ходят легенды, однако сейчас ему на самом деле вовсе не до еды. Тамара еще успевает положить на стол свежеочищенное яблоко, тут-то и начинается, когда он снимает с нее мягкое шерстяное платье до колен, производившее чрезвычайно благочестивый вид, сажает ее на дряхлый обеденный стол и самозабвенно вылизывает, ему очень нравится думать о своем безраздельном владении ее сладкой розовой щелочкой в другое измерение, и еще о том, что таким образом вершится месть за вчерашние пытки с подчинением, и к тому моменту, когда он переходит к основной части, Тамара уже начисто не помнит о боли и вообще ни о чем, а сам он заводится так сильно, что вместо себя ощущает лишь какую-то абстрактную точку на отрезке, блик на оси времени, багряный росчерк трассера, в этот бездонный экстаз он попадает, лишь добравшись до нее, колоссальный, дикий экстаз, ни на что не похожий, теперь он накрывает и Тамару, воплощая ее страх, так как в эти моменты нет никакой Тамары, никакого Идена, никакой свободы, никакого уединения, только единство, сплошная солнечная вспышка и дез/интеграция, после которой распадаться на два отдельных тела больно и обидно, холодно и страшно. Этот процесс не может быть завершен, перед ним естественным образом меркнут все прочие приоритеты, посткоитальные ласки ненавязчиво переходят в предварительные и обратно, контроль играючи перетекает из рук в руки под флагом мести, мести за месть, время гнется и соскальзывает с бобины, теряясь на краю пропасти, за окном то светло, то темно, то солнечно, то мрачно, Тамара сидит у него на коленях в жалком свете ночника и велит ему выбрать карту из колоды, на извлеченном им экземпляре нарисованные звери воют на луну, в латунном свете зимнего солнца Иден сидит нее на коленях и колеблется в ответ на каверзный вопрос, какая у него любимая игра, в самолетики под кроватью, отвечает, — в самолетики люфтваффе под кроватью британской авиации, ты имеешь в виду, с сарказмом уточняет Тамара, смеется в ответ на его слабые попытки изобразить протест, да у тебя же на роже все написано, поясняет, это же самое что ни на есть лицо экстремизма, тут и гадать не приходится. Время движется вспышками, словно электропоезд, проносящийся мимо станций в тоннеле метро, одна игра плавно перетекает в другую, Тамара островитянка, она не приспособлена к морозу генетически и совершенно его не выносит, отчего старается в зимнее время выходить из дому как можно реже, однако неизбежно настает момент, когда в доме заканчиваются все припасы, кроме варенья, заканчиваются сигареты, так что покинуть убежище все-таки приходится, и первое же открытие, которое приносит царящий снаружи ясный денек — что секс не завершается парадоксальным образом даже при полном отсутствии каких-либо физических контактов, даже при их удалении друг от друга на несколько метров основным занятием остается секс, так что ни о каком холоде не может идти речи, Тамара знать не знает, как эти баррикады из слежавшегося снега умудряются выстоять против его всепроникающих гамма-лучей, если даже прохожие теряют от них всякое сходство с людьми и превращаются в дурацкие декорации, препятствия на пути, двери открываются автоматически, никакой мир завоевывать уже нет нужды — он и без того завоеван, в завоеванном виде совершенно бесполезен, зачем ей мир, когда есть Иден, и где граница между Иденом и миром, весь мир разломан и зомбирован, пленка экстаза надежно защищает ее от всякой способности заметить тревогу, которая шастает по пятам неотступно, выстилает их сдвоенный след в первозданном сугробе пепельной патиной, нарисованные животные упрямо воют на луну перед глазами, на кончиках пальцев и языка, но понять этот знак она не в состоянии, слишком ослеплена, не до того сейчас, потом поговорим, ну, вот распаяемся наконец на составляющие, тогда обо всем и поговорим.</p>
<p style="margin-left:.5in;">
Решение наведаться домой он принимает по ее же косвенной инициативе, хотя о своей недавней беседе с Орлом она рассказывает без всякого умысла, а просто, чтобы он знал, и не подозревает, что Иден к этому времени думать забыл о существовании всякого Орла, а теперь вот благодаря этому вспомнил, так что никуда не деться от сопутствующих мыслей о том, какой Вьетнам уже устроила, поди, Орлу настырная семейка Идена в связи со столь длительным отсутствием своего младшенького, ведь отсутствие длится уже неизвестно сколько времени, судя по ощущениям — многие годы, хотя на улице до сих пор ведутся приготовления к новогоднему кутежу и угару, так что ощущения, судя по всему, сильно преувеличены. Орел подвергается риску взаимодействия с матерью Идена, как ни верти, потому что представление о Тамаре и ее местонахождении она имеет, к счастью, весьма смутное, а других друзей у Идена за последнее время ввиду тревожных признаков попросту не осталось, и ставить последнего из них со всеми его боевыми заслугами в столь неуютное положение ему неприятно. От дома, в котором живет Тамара, до его собственного рукой подать, оттуда даже вид открывается на ее окна, потому на расставание это не тянет, тем более, что он даже лиц своих родственников представить не может и воспринимает эту вынужденную отлучку как небольшую паузу, на которую придется поставить мир, жизнь, восприятие, чтобы пополнить запас упреков, наведаться, шмотки сменить, может быть. Тамара идею паузы не поощряет, но и не порицает, ничего против передышки не имеет, так как Идена в ней и вокруг очень много, и делать в его присутствии ничего невозможно, — просто не до того, не соберешь костей, в то время как требующих обработки впечатлений и вопросов, ответить на которые может только она сама, скопилось за это время более чем достаточно. На улице обнаруживается раннее утро, окрашенное сочетанием восходящего солнца и пышного слоя сугроба в сине-розовый, воздух кристально свеж, вокруг ни души, но Иден замечает все это лишь машинально, в одиночку толком ничего вообще не чувствует — так надежно закрепился у Тамары, что сам себя воспринимает как какую-нибудь машинку с дистанционным управлением. Оттого они даже и не прощались толком, ведь уходил не он сам, а управляемый их совокупностью зомби, который теперь чередой безошибочно отработанных движений преодолевает дверь в родной подъезд, применяет ключи, просачивается в прихожую, не в пример тамарыной просторную и светлую, — потолки по четыре метра, кремовые обои в синий цветочек, дубовые панели на стенах, однотонные сливочные ковры, картины, статуэтки, фарфор, слоновая кость, изящные искристые украшения к рождеству, молочная дымка рассветной тишины. Прислуга глядит испуганно и не здоровается — она, кажется, что-то подозревает, а вот о Бенджамине этого не скажешь, он совершенно обыденно выходит из комнаты, спросонок весь помятый, небритый и растрепанный, в таком виде его лицезреть непривычно, — ведь Бенджамин не только первенец в шеренге троих отпрысков благородного союза, он к тому же еще и пример для подражания, приводящийся с назойливостью Спасителя, так что раздражение Идена направлено не столько на самого брата, сколько на его благодатный облик, карьерные успехи, уважение к правилам, аккуратность в одежде, светские круги, солидные связи, все эти признаки благочестия невесть сколько лишали их возможности даже поглядеть друг на друга, минуя призму противопоставления, не то что поговорить, и поэтому Иден крайне удивляется, когда слышит внезапно:</p>
<p style="margin-left:.5in;">
— Шел бы ты отсюда, — вопреки распространенному поверью о том, что первенцам мужского пола достается наибольшее сходство с матерью, свою комплекцию, равно как и манеру держаться, Бенджамин унаследовал от отца, благодаря чему глядит теперь на Идена снисходительно сквозь разделяющие их без малого тридцать сантиметров разницы в росте, он произносит это почти миролюбиво, так что, не успев еще толком удивиться, Иден уже впадает в сильное возмущение, которое мешает отреагировать как-нибудь остроумно, и для его передачи не остается иных способов, кроме как гневно переспросить:</p>
