Когда Ларина вернулась из астрала и взглянула на учителя, то тот резко поднял брови, мол «я что тут, до вечера играть буду?». Она заморгала и вспомнила, что он спел обычную разогревку.

Обычное ла-ла-ла, и с каждым разом все выше и выше. Так она и начала.

– Громче, – сказал он сам довольно громко, не переставая играть.

У нее сердце опять упало вниз, но Алена стала ла-ла-лакать громче, устремив напористый взгляд куда-то вдаль, куда-то туда, пробивая стены и не видя перед собой ничего. Хоть бы он не взял ее в хор, и Алена сможет забыть про Травкина, и снова слышать о нем в чьих-то разговорах, и не обращать внимания, как обычно, как обычно…

Верните ее «как обычно» назад.

Он небрежно ударяет по клавишам, и раздается продолжительный писк. Губы прикусывает и сжимает; смотрит вперед, наверно, в ожидании, когда утихнет последнее эхо. В зале? Или в ее голове? Потому что Алена могла поклясться, что будет слышать этот отвратительный звук пианино в своих кошмарах.

– Миш, иди сюда, – взглядом Травкин подзывает парня за гитарой к себе. Слишком торопливо, слишком непонятно тихим голосом для Алены, так, что она больно сглатывает, ощущая слабость в руках и гудение в затылке. Миша оставляет гитару на хоровом станке и быстрым шагом осиливает пять метров за пять секунд, так как сам Травкин сказал слова быстро и задал темп. Сам Дмитрий Владимирович встает рядом и складывает руки на груди, одной рукой все же касаясь подбородка. – Давай «La Bella Rosa».

Тот садится на его место и кивает, как оловянный солдатик поднеся расслабленные пальцы к клавишам и оставив их в сантиметре.

– Что это? – не сдерживается Алена, будто он вот-вот убьет ее. Он должен дать ей хорошую причину не плакать.

– Ла-ла-ла, только La Bella Rosa, – он смотрит на парня, будто он тут важная фигура, а не какая-то девчонка. Будто они тут вместе тестируют новое поющее изобретение. – Пой.

М, чудненько, твою мать. Если хотели меня убить, могли бы так и сказать. Могли бы проехаться по мне уже своим ледяным комбайном. Где Вы его спрятали?

Пианино звучит так же даже без Травкина. Теперь он стоит, а Алена так же поет.

Он не модельного телосложения и никогда не был. У него не двухметровый рост, но на метр восемьдесят пять сойдет. Достаточно высокий для Алены: встав она рядом, она бы уткнулась ему в шею.

Его пальцы все еще скользили в раздумьях по его губам. Он осматривал ее всю, как на показе мод: смотрел на плечи, живот, лицо, пальцы, которые то и дело сгибались в кулаки и разгибались. Ее ладони холодные, и они вспотели, если ему интересно. А ему интересно. У него прям на лбу написано: «мне интересно, пой». Но это был холодный и отчужденный интерес. Это был их немой разговор и даже не взглядами, ведь они не встретились ими. Как хорошо, что не встретились. Это был его разговор с собой, ведь он не смотрел ей в глаза. Это была, возможно, его собственная тишина с собой, потому что по его лицу невозможно понять, кто он такой и что он от тебя хочет.

У Алены сейчас лоб от напряжения отвалится. Даже не от пения. Как ни странно, петь ей было не тяжело: ей было тяжело стоять перед ним и ощущать… его молчаливое, ничем не объяснимое любопытство.

Ей сложно держать его взгляд на себе. Она не привыкла.

Он не учил такому.

Пожалуйста, заткнитесь.

Бросив короткий, пустой взгляд на него и, слава Богу, он смотрел на ее плечи, Алена смогла подумать только: «Бля, какой красивый» и вернуть взгляд к стенам. Может, он раздевал ее у себя голове? Нет. Это твоя идиотская фантазия. Может, осанка и поза были важны в пении? Скорее всего. Но почему-то она чувствовала себя голой.

И ей было очень, очень жарко.

Ей нужно было подышать воздухом. В этом зале его не было. И, пожалуйста, перестань смотреть на меня.

– Все, – внезапно отрезает он музыку, ждет, когда парень оторвется от пианино, и возвращается к своим бумажкам. – Спасибо.

А сейчас, его интерес пропадает, и он не удивляется. Словно такие разочарования постоянно происходят, а он привык разочаровываться. Зато она удивляется, застывая с открытым ртом. Ей же нечем его разочаровывать. Она ему не какая-то потенциальная певица, окей? Ты даже не посмотришь на меня? А тебе, Ален, хочется? Ее вдруг задел за живое ледяной ветер, который дует рядом с ним. Он для нее тоже – никто, но почему-то ей плохо еще с середины мая.

Когда Ларина набрасывает рюкзак на плечи и почти бегом исчезает в коридоре, она понимает. Понимает и Камиллу, и Лену, и Настю… вспоминает все «мудила», «лицемерная свинья», «он любит только красивых и популярных», «застенчивых он давит, как тараканов». Она слушала и не понимала, откладывая эти знания на дальние полки. Слова о нем ничего не значат, пока он сам не подойдет и не выльет на голову ведро с холодной водой и еще посмотрит так мол «а чего ты хотела?».

Действительно, чего она хотела? У нее сердце разрывало грудную клетку.

По крайней мере, музыки в четвертом году нет.

Больше никакого Травкина.

– Я пела, как идиот, ладно?

Сербия – это вечно зеленое место, где ты не успеваешь насладиться закатом. Солнце быстро опускается за горизонт; можно найти хорошую точку обзора, сесть и наблюдать, как долька яичницы уменьшается с каждой секундой. Сербия – именно место. Понятное дело, что это страна на юге Балкан без выхода на моря, с кучей идиотских слов и имен, но… когда Алена приехала сюда, ей показалось это «новым местом» и кажется до сих пор.

– А он… он еще выпендривался, знаешь?

За окном автобуса мелькают домики, а за ними – мелькает остаток солнца. Небо вокруг него огненное, а дальше – сероватое. Взгляд устало держится в одной точке, ловя секунды заката. Опять. Она привыкла к Сербии и забыла, каково это находится в «другом месте».

– Типа, пой громче и вообще, спой мне Уитни Хьюстон.

Это точно ее место и многих других, кто переехал. Здесь всегда приятная тишина, в любое время и в любом месте. Ночью, вечером, после закатов здесь тихо и можно гулять до рассвета, до первых машин на светофорах и открывающихся магазинов.

Тихо и спокойно.

– Уитни Хьюстон? – развернулась удивленно Настя час назад, с долькой ананаса в зубах.

– Ну, не Уитни Хьюстон, – отмахнулась Алена, обнимая одну коленку, которую держала на стуле. Вздохнула, закрыв глаза. – Мне было плохо, пока я там стояла.

– Он умеет вводить в депрессию, – Настя согласилась, продолжив стоять с ножом, набитым ртом и нарезать ананас.

– И ла белла роса эта дурацкая. Что это вообще?

Алена замолкает, снова тяжело вздохнув и опустив лоб на коленку. Прослушивание – слишком стрессовое событие. Выходящее из ряда вон скучной и непримечательной жизни Лариной, которая сделала ноль – как ей казалось – ноль попыток выбесить Травкина или что-то в этом роде. Он обычно не любил таких.

Раздражителей…

– Фто ты скавала? – ананасы успешно выплевываются в тарелку. Как оказалось, Настя уже сидела за столом напротив подруги. Голова Алены приподнимается. – La Bella Rosa? – ее произношение намного лучше, но Алене лучше от этого не становится. – Он заставил тебя спеть La Bella Rosa?

Действительно ли он заставил ее спеть? Алена уже ни в чем не уверена.

Лучше бы вся учеба в гимназии ей просто приснилась, а завтра она проснется десятилетним ребенком, который уезжает в «другое место» и ни о чем не подозревает.

– Да? – звучит тоненько и неуверенно.

Настя с вылупленными глазами прожевывает остатки фрукта, будто бы вкус ананаса ее поразил.

– Это что-то значит? – Алене все же интересно, но голос остается тихим.

Настя ест и думает одновременно.

– La Bella Rosa считается у него высшим уровнем, – мысли приводятся в порядок, и Настя Симонова продолжает спокойно кушать. – Он заставляет петь это самых сильных. Ну, по его мнению. Хотя эта просто несложная распевка.

Глаза Лариной вновь медленно закрываются, но голова больше не падает безжизненно на коленку. Ее ноздри заметно расширяются от учащенного дыхания. Она вскакивает на ноги, захватив с собой кусочек ананаса.