— Он не хотел с нами идти, — объяснял Йонас госпоже Арвидас. — Они с Линой начали спорить, и он сказал, что пойдёт проверит ещё несколько вагонов.

— Мы не спорили, — вмешалась я.

— Если они найдут его на улице и узнают, что он — сын офицера… — Госпожа Арвидас закрыла лицо руками.

Седой мужчина покачал головой и принялся накручивать свои часы. Я чувствовала себя виноватой. Ну почему я не осталась, не настояла на том, чтобы Андрюс возвращался с нами? Я выглянула из вагона в надежде увидеть его.

Два офицера потащили по платформе священника. Руки у него были связаны, а ряса испачкана. За что священника? Да и нас всех — за что?

13

Солнце встало, и температура в вагоне быстро поднималась. Сырой запах мочи и испражнений окутал всё, словно грязное одеяло. Андрюс не возвращался, и госпожа Арвидас плакала так, что мне было страшно. От чувства вины я ощущала себя ужасно.

К вагону подошёл охранник и поставил ведро воды и ведро баланды.

Все бросились к тем вёдрам.

— Постойте! — сказала госпожа Грибас, словно к ученикам в классе. — Пусть каждый возьмёт по чуть-чуть, чтобы хватило на всех!

Баланда сероватого цвета напоминала корм для скота. Некоторые дети отказывались её есть.

Йонас нашёл то, что передала двоюродная сестра мамы, Регина. В свёртке было маленькое одеяло, колбаса и кекс. Мама раздала всем по маленькому кусочку. Младенец всё ещё плакал. Она так же кричала и извивалась, как и ребёнок, который по-прежнему ничего не ел, а цвет его кожи с розового стал каким-то красноватым.

Шли часы. Андрюса так и не было.

Мама присела возле меня.

— А как выглядел папа? — спросила она, разглаживая мне волосы и обнимая.

— Неплохо, — солгала я и положила руку на мамино плечо. — А почему нас забирают? Потому что папа работает в университете? Но это же бессмыслица.

Лысый застонал.

— Вот он, — прошептала я. — Он ведь не преподаватель. А простой коллекционер марок, и его везут в Сибирь.

— Он не простой коллекционер, — едва слышно ответила мама. — В этом я ни капли не сомневаюсь. Он слишком много знает.

— И что же он знает?

Вздохнув, мама покачала головой.

— У Сталина есть план, милая. Кремль сделает всё, чтобы воплотить его в жизнь. Ты сама это понимаешь. Он хочет присоединить Литву к Советскому Союзу, поэтому и вывозит нас на время.

— Но почему нас? — спросила я. — Они ещё в прошлом году вошли в Литву. Разве им этого мало?

— Не только с нами так поступают, солнышко. Думаю, такое же творится и в Латвии, и в Эстонии, и в Финляндии. Это очень сложно, — сказала мама. — Попробуй отдохнуть.

Я очень устала, но уснуть не получалось. Мне всё думалось, не едет ли сейчас в каком-то поезде моя двоюродная сестра Йоанна. Может, она там же, где и папа? Он говорил, что я могу ему помочь, но как, если мы в самом деле едем в Сибирь? Так я и задремала, думая об Андрюсе и пытаясь увидеть его лицо.

Мои ноги сами остановились возле этой работы. Лицо. Невероятно волшебное, не похожее ни на что из того, что мне доводилось видеть. Портрет молодого человека. Углём. Уголки губ на портрете поднимались, но, несмотря на улыбку, в выражении лица читалась такая боль, что мои глаза тут же застлали слёзы. Полутона в волосах были очень деликатно прописаны, но в то же время создавали чёткий контраст. Я подошла поближе рассмотреть, как это сделано. Безупречно. Как художнику удалось создать такие резкие тени, при этом не оставив нигде пропуска или отпечатка пальца? Что это за художник, кто изображён на портрете? Я посмотрела на надпись: Мунк.

— Барышня, не отставайте, пожалуйста. Это из другой экспозиции, — сказал экскурсовод.

Кто-то из учеников позже жаловался, но как можно жаловаться на то, что тебя водили в художественный музей? Лично я этой экскурсии ждала несколько месяцев.

Туфли экскурсовода цокали по половой плитке. Моё тело шло вперёд, хотя мыслями я осталась возле той картины и смотрела на то лицо. Я потёрла пальцы. Слегка, но уверенно. Мне не терпелось самой попробовать сотворить что-то подобное.

Позже я села за стол в своей комнате. Чувствовала, как дрожит в руке уголёк от движения по бумаге. От его шороха по коже побежали мурашки. Я прикусила губу. Провела средним пальцем по краю, растушёвывая жёсткую линию.

Не совсем так получилось, но почти.

Водя пальцем по пыли на полу, я написала эту фамилию — Мунк. Его картину я всегда узнаю. А папа всегда узнает мою. Вот что он имел в виду. Он сможет найти меня по нарисованным следам.

14

Когда я проснулась, в вагоне было темно. Я вышла в переднюю часть и высунулась, чтобы подышать. Волосы развеивал ветер. Вокруг моего лица неслась волна воздуха, и я глубоко дышала. Послышался хруст гравия. Я подняла голову, ожидая увидеть охранника. Но никого не было. Затем снова хрустнул гравий. Я опустила голову и заглянула под поезд. Возле колеса съёжилась тёмная фигура. Она протягивала ко мне дрожащую, окровавленную руку. Я отшатнулась, а после до меня дошло.

Андрюс.

Я оглянулась в поисках мамы. Её глаза были закрыты, она обнимала Йонаса. Я перевела взгляд на платформу. Энкавэдэшники маршировали на расстоянии примерно двух вагонов, при этом двигаясь от нас. Девочка с куклой сидела на коленях возле дверей. Я приложила палец к губам. Она кивнула. Пытаясь вести себя тихо, я свесилась с вагона. Сердце бешено колотилось в груди — я помнила наведённое на меня дуло винтовки.

Подойдя ближе, я остановилась. Где-то за платформой проехал грузовик, и его фары на какое-то мгновение осветили вагон. Андрюс смотрел в одну точку, лицо у него было синее, разбитое. Глаза опухли. Рубашка вся в крови, губы рассечены.

Я присела подле него.

— Идти можешь?

— Немного, — ответил он.

Я выглянула посмотреть, чем заняты часовые. Они стояли кругом и курили в четырёх вагонах от нас. Я едва слышно постучала в пол возле туалетной дыры.

Выглянула Ворчливая. Её глаза с ужасом распахнулись.

— Со мной Андрюс. Его нужно посадить в поезд.

Она остолбенело смотрела на меня.

— Слышите? — прошептала я. — Его нужно затащить назад. Ну же!

Женщина спряталась. В вагоне послышалось какое-то движение, и я оглянулась на часовых. А после перебросила окровавленную руку Андрюса через плечо и обхватила его за пояс. Мы встали и осторожно направились к дверям. Седой мужчина высунулся и дал нам знак подождать. Андрюс повис на моём плече, у меня аж колени подогнулись. Я не знала, как долго смогу держать его на себе.

— Давайте! — сказал седой мужчина.

Я передала Андрюса ему, и он вместе с другими потащил его в вагон.

Я оглянулась на часовых. И стоило мне лишь пошевелиться, как они развернулись и направились ко мне. В отчаянии я не знала, куда спрятаться. Схватилась за дно вагона, упёрлась во что-то ногами и так и повисла под поездом. Топот ботинок приближался, приближался, и вот он уже возле колеса. Я закрыла глаза. Они говорили по-русски. Вспыхнула спичка, осветив ботинок часового. Они тихо разговаривали. Руки у меня дрожали, я судорожно цеплялась за дно вагона. «Скорее». Руки потели, держаться становилось всё тяжелее. «Уходите». Мои мышцы горели. Часовые всё болтали. «Пожалуйста». Я прикусила губу. «Проходите!» Где-то залаяла собака. Часовые двинулись в ту сторону.

Мама и седовласый мужчина затащили меня в вагон. Я ударилась об открытые двери, судорожно пытаясь отдышаться. Девочка с куклой приложила пальчик к губам и кивнула.

Я взглянула на Андрюса. Кровь запеклась возле его зубов и в уголках губ. Челюсть опухла. Я ненавидела их — и Советский Союз, и НКВД. Я посеяла в сердце зерно ненависти и поклялась, что оно вырастет в могущественное дерево, а корни его задушат их всех.

— Как они могли так поступить? — спросила я вслух и оглянулась по сторонам. Все молчали. Как мы можем защищать себя, когда все напуганы и боятся даже слово сказать?