Янина потрогала Лысого за плечо.

— Я слышала, что вы еврей, — сказала она.

— Такое, значит, слышала? — ответил он.

— Это правда? — спросила Янина.

— Да. А я вот слышал, что ты — маленькая проныра, это правда?

Янина задумалась:

— Нет, я так не думаю. А вы знаете — Гитлер с фашистами могут убивать евреев? Мне мама сказала.

— Твоя мама ошибается. Гитлер уже убивает евреев.

— Но почему, за что? — спросил Йонас.

— Евреи — это такие себе козлы отпущения за все проблемы Германии, — сказал Лысый. — Гитлер считает, что ответ на всё — расовая чистота. Детям такого не понять.

— Так вам лучше здесь с нами, чем у немцев? — спросил Йонас.

— Ты думаешь, я бы это выбрал? Хоть под Гитлером, хоть под Сталиным — эта война нас всех погубит. Литва оказалась меж двух огней. Вы слышали, что тот мужчина сказал. Японцы бомбили Перл-Харбор. США, наверное, уже союзники СССР. Но довольно разговоров. Помолчите, — сказал Лысый.

— Мы едем в Америку, — говорил Повторитель. — В Америку.

65

Прошла неделя, и посреди ночи поезд остановился. Госпожа Римас увидела знак с надписью «Макаров». Нас выгнали из вагонов, и вокруг моего лица закружился воздух — чистый, свежий. Я вдыхала через нос, а выдыхала через рот. Охранники направили нас к большому зданию в сотне метров от нас. Мы вытащили свои грязные вещи из вагона. Мама упала на землю.

— Быстро поднимите! — велела госпожа Римас, оглядываясь в поисках охранников. — Раз уж они могут пристрелить мать, что плачет за ребёнком, то женщину, которую не держат ноги, — тоже!

— Со мной всё хорошо. Просто я устала, — уверяла мама. Мы с госпожой Римас поддерживали её. Йонас тащил наши вещи. Возле здания мама снова споткнулась.

— Давай!

Подошли два энкавэдэшника с винтовками. Мама двигалась слишком медленно.

Они шагали в нашу сторону. Мама выпрямилась. Один из энкавэдэшников сплюнул на землю. Другой взглянул на неё. У меня всё в животе так и упало. Крецкий! Он ехал с нами.

— Николай! — медленно сказала ему мама.

Крецкий показал в противоположную сторону и направился к другой группе людей.

Здание было огромным — какой-то гигантский сарай. Здесь, наверное, собралась тысяча людей. Мы так устали, что даже не разговаривали. Просто попадали на землю на свои вещи. Мои мышцы расслабились. Земля оказалась такой приятно устойчивой — словно подо мной кто-то выключил метроном. Уже больше не скрипели рельсы. Я обняла чемодан с «Домби и сыном». Было тихо. Мы легли на наши пожитки и уснули.

Начало светать. Я почувствовала, как дышит Янина, что примостилась возле моей спины. Йонас сидел на чемодане. Он кивнул мне. Я взглянула на маму. Она крепко спала, положив руки на чемодан.

— Она назвала его Николаем, — начал Йонас.

— Что? — не поняла я.

Йонас принялся ходить возле меня.

— Крецкого. Ты слышала? Вечером она назвала его Николаем.

— Его так зовут? — спросила я.

— То-то же. Я этого не знал. А она откуда знает? — нервно проговорил Йонас. — Зачем он с нами попёрся? — Йонас пнул ногой землю.

Пришли энкавэдэшники — принесли хлеб и несколько вёдер с грибной юшкой. Мы разбудили маму и стали искать в сумках чашку или миску.

— Они кормят нас, кормят, — говорил Повторитель. — Мы в Америке каждый день будем есть до отвала. Каждый день.

— Почему они дают нам еду? — спросила я.

— Чтобы мы работали, — ответил Йонас.

— Всё съешьте, ни крошки не оставьте! — говорила нам мама.

После еды охранники начали собирать людей в группы. Мама внимательно прислушивалась, а после слабо рассмеялась:

— Мы идём в баню. Можно будет помыться!

Нас погнали в деревянную баню. Мамина поступь стала крепче. Возле ворот группу поделили на мужчин и женщин.

— Жди нас, — велела мама Йонасу.

Нам сказали снять одежду и отдать её сибирякам на входе. От скромности не осталось и следа. Женщины быстро разделись. Они хотели помыться. Я, сомневаясь, опустила голову.

— Лина, быстрее!

Мне не хотелось, чтобы меня касались, глазели на меня. Я скрестила руки на груди.

Мама о чём-то спросила одного из сибиряков.

— Он говорит, что нам следует торопиться, потому что здесь все останавливаются и едут дальше. Сегодня ещё много людей привезут. Говорит, что латыши, эстонцы и украинцы уже проехали, — сказала мама. — Всё хорошо, милая, всё правда хорошо.

Мужчины на входе, кажется, ни на кого не глазели. С чего бы это? Наши иссохшиеся тела были практически бесполыми. У меня несколько месяцев не шли месячные. Никакой женственности я в себе не чувствовала. Более соблазнительно для этих мужчин выглядел бы кусок свинины или кружка пенного пива.

После душа нас всех с вещами посадили в грузовик и провезли несколько километров по лесу, к берегу Ангары.

— Почему мы здесь? — спросил Йонас.

По берегу были разбросаны большие деревянные сараи. А под лесом стояло огромное здание НКВД.

— Дальше мы поплывём по воде. Разве вы не видите? Мы направляемся в Америку, в Америку! — говорил Повторитель. — Поплывём Ангарой, потом Леной, а затем морем к Берингову проливу.

— Но ведь это несколько месяцев в пути, — заметил господин, который накручивал часы.

Америка? Как мы можем оставить папу в красноярской тюрьме? Как я буду передавать ему рисунки? А война? Что если другие страны станут союзниками Сталина? Я вспомнила лицо Андрюса, когда он говорил, что мы в списке. И что-то в нём подсказывало мне, что везут нас вовсе не в Америку.

66

Баржи задерживались. Мы ждали на каменистых берегах Ангары больше недели. Нас кормили ячневой кашей. Я не могла понять, почему нас кормят не только хлебом. Не от доброты же. Для чего-то мы им нужны сильнее, но зачем? Мы грелись, словно на каникулах. Я рисовала для папы и писала письма Андрюсу каждый день. Рисовала на маленьких бумажках, чтобы не так бросалось в глаза, и прятала в «Домби и сына». Какая-то эстонка заметила, что я рисую, и подарила мне ещё бумаги.

Мы таскали брёвна, но только для костра на ночь. Сидели возле огня, который приятно потрескивал, и пели литовские песни. Лесом катилось эхо — люди из-за Балтики пели о своей родине. Двоих женщин отправили поездом в Черемхов, чтобы помогли довезти до лагеря запасы для НКВД, и они отослали наши письма.

— Пожалуйста, не могли бы вы взять вот это в Черемхов и передать с кем-нибудь? — Я дала одной из женщин дощечку.

— Какая красота! Ты такие бесподобные цветы нарисовала. У меня дома во дворе рута цвела… — вздохнула она и посмотрела на меня. — Твой отец в Красноярске?

Я кивнула.

— Лина, пожалуйста, не питай больших надежд — Красноярск отсюда очень далеко, — сказала мама.

Как-то, погревшись на солнышке, мы с мамой зашли в Ангару. Бегали в воде и смеялись. Мокрая одежда прилипла к телу.

— Прикройтесь! — озираясь, сказал Йонас.

— Что ты хочешь сказать? — спросила мама, одёргивая мокрую ткань.

— Они на вас смотрят. — Йонас кивнул в сторону энкавэдэшников.

— Йонас, им это неинтересно. Ну взгляни на нас. Мы не так уж и роскошно выглядим, — сказала мама, выжимая из волос воду.

Я скрестила руки на груди.

— Ну, госпожа Арвидас их ведь заинтересовала! А может, ты ему интересна, — сказал Йонас.

Мама опустила руки.

— Это ты о ком? О ком?

— О Николае, — сказал Йонас.

— Крецком? — переспросила я. — А что такое?

— А ты у мамы спроси, — ответил Йонас.

— Йонас, перестань. Мы никакого Николая не знаем, — сказала мама.

Я взглянула ей в лицо.

— А почему ты называла его Николаем? Откуда ты знаешь его имя?

Мама посмотрела на меня, потом на Йонаса.

— Спросила, как его зовут, — ответила она.

У меня внутри всё просто оборвалось. Что, Йонас прав?

— Но, мама, он ведь чудовище! — сказала я, вытирая воду со шрама на лбу.