— Разумеется, он так поступал. Но ты ведь не думаешь, что он совершил какое-то преступление, не так ли?

— Нет, конечно! Мы не преступники, — сказал он. — Ну, может, разве что ты — воруешь дрова, ручки, документы. — Он взглянул на меня, сдерживая улыбку.

— О, тебе следовало сказать: помидоры, шоколад, водку…

— Ага, и кто его знает, что ещё, — продолжил Андрюс.

Он взял мою руку и поцеловал её.

Мы шли, держась за руки, и молчали. Я замедлила шаг.

— Андрюс, мне… страшно.

Он остановился и взглянул на меня.

— Нет. Не бойся. Не давай им ничего, Лина, даже свой страх.

— Я не могу иначе. Я ещё даже к этому лагерю не привыкла. Я соскучилась по дому, по отцу, по школе, двоюродной сестре… — Я начала задыхаться.

— Тихо, — ласково сказал Андрюс и прижал меня к груди. — Следи за тем, с кем и о чём говоришь. Не теряй самообладания, ладно? — прошептал он.

Андрюс крепче сжал меня в объятиях.

— Я не хочу уезжать, — сказала я.

Мы стояли молча какое-то время.

Как я здесь оказалась? Как оказалась в объятиях почти незнакомого парня, которого уже не хочу потерять? Интересно, что бы я думала об Андрюсе в Литве? Понравился ли бы он мне? А я ему?

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, — едва слышно прошептал он.

Я зажмурилась.

— Андрюс, нам нужно домой.

— Понимаю, — сказал он. — Идём.

Он взял меня за руку, и мы пошли обратно.

— Я буду тебе писать. Буду присылать письма в село.

Он кивнул.

Мы вернулись к нашей лачуге.

— Подожди, — сказала я.

Я вошла внутрь, забрала все свои рисунки, даже на маленьких бумажках, из-под подкладки чемодана, а также вырвала листы из блокнота, вышла из дома и отдала их Андрюсу. Портрет его матери с разбитым лицом выскользнул и полетел на землю. Оттуда на нас смотрели её заплаканные глаза.

— Что ты делаешь? — спросил он, быстро подобрав рисунок.

— Спрячь их. Береги их для меня, — сказала я, положив руки на кипу рисунков. — Я не знаю, куда нас повезут. Не хочу, чтобы их уничтожили. Здесь столько меня, столько всех нас… Найдешь для них безопасное место?

Он кивнул.

— У меня под койкой доска в полу снимается. Там я прятал «Домби и сына». Лина… — медленно произнёс он, глядя на рисунки. — Рисуй, не останавливайся. Моя мама говорит, в мире не знают, что с нами делает Советский Союз. Никто не в курсе, чем пожертвовали наши родители. Если бы в других странах об этом знали, то помогли бы.

— Я буду рисовать, — пообещала я. — И всё записывать. Поэтому ты для меня их береги. Спрячь.

Он кивнул.

— Только обещай быть осторожной. Не дури там: папки не воруй и под поезда не бросайся.

Мы взглянули друг на друга.

— Ну и книжек без меня не кури, ладно? — добавил Андрюс.

Я улыбнулась.

— Не буду. Как думаешь, сколько у нас времени?

— Не знаю. Это может случиться в любой день.

Я приподнялась на носочки и поцеловала его.

— Красивая, — прошептал он мне на ухо, прикоснувшись носом к щеке. — Уже знаешь, что это значит?

Он поцеловал меня в шею.

— Ещё нет, — ответила я и закрыла глаза.

Андрюс выдохнул и медленно сделал шаг назад.

— Передай Йонасу, что утром я к нему забегу, хорошо?

Я кивнула. На моей шее ещё чувствовалось тепло его губ.

Он пошёл прочь в темноте, пряча под полой мои рисунки, но оглянулся и посмотрел на меня через плечо. Я помахала ему. Он — мне. Его фигура становилась всё меньше и меньше, а после и вовсе исчезла в сумерках.

62

Они пришли перед рассветом. Ворвались в дом, размахивая винтовками, так же, как и десять месяцев назад. У нас были считанные минуты на сборы. Однако в этот раз я была к этому готова.

Улюшка встала с соломы и что-то крикнула маме.

— Не орите. Мы уходим, — сказала я ей.

Улюшка бросилась давать маме картофель, свеклу и другие запасы. Йонасу сунула толстую шкуру какого-то животного, чтобы тот положил в чемодан. Мне дала карандаш. Я просто поверить не могла. Почему она даёт нам еду? Мама попыталась её обнять, но не получилось — Улюшка оттолкнула её и куда-то потопала.

Энкавэдэшники велели нам ждать возле дома. К нам подошёл господин с часами. Он тоже был в списке. Госпожа Римас шла за ним, затем — девочка с куклой, её мать и целый поток других людей. Мы медленной процессией побрели к колхозному управлению, волоча свои вещи. Лица людей казались на несколько лет старше тех, с которыми мы прибыли сюда десять месяцев назад. Я тоже стала настолько старше?

К нам со слезами на глазах подбежала госпожа Грибас.

— За вами прислали. Вы едете в Америку. Я только что узнала. Пожалуйста, не забудьте меня, — умоляла она. — Не дайте мне погибнуть здесь. Я хочу домой!

Мама и госпожа Римас обнимали госпожу Грибас. Уверяли, что не забудут о ней. И я никогда её не забуду — и ту свеклу, которую она прятала для нас под юбкой.

Мы шли дальше.

Издалека доносились рыдания госпожи Грибас. Из дома вышла Ворчливая. Она помахала нам похудевшей рукой и кивнула. Дочки держались за её юбку. Я вспомнила, как она в поезде заслоняла дыру-туалет своим тучным телом. Она так похудела. Мои глаза искали Андрюса. Книга «Домби и сын» была в безопасности — в моём чемодане возле семейной фотографии.

Возле управления стоял большой грузовик. Рядом курил Крецкий с двумя энкавэдэшниками, а на крыльце стоял командир с каким-то незнакомым мне офицером. Они читали список фамилий, и эти люди забирались в кузов.

— Береги себя, Йонас! — послышался сзади голос Андрюса. — До свидания, госпожа Вилкас!

— До свидания, Андрюс, — сказала мама, взяв его за руки и расцеловав в щёки. — Береги маму, дорогой.

— Она хотела прийти, но…

— Понимаю. Передай ей привет от меня, — сказала мама.

Энкавэдэшники и дальше читали список.

— Ты мне пиши, Йонас, ладно? — попросил Андрюс.

— Обязательно! — пообещал Йонас и протянул свою маленькую ручку для рукопожатия.

— Береги этих двоих, хорошо? Мы с твоим папой на тебя рассчитываем, — сказал Андрюс.

Йонас кивнул.

Андрюс развернулся. Наши взгляды встретились.

— Увидимся! — сказал он.

Я не скривилась. Не издала ни звука. Но впервые за много месяцев заплакала. Слёзы вдруг потекли из сухих глазниц и быстрыми потоками покатились по щекам.

Я отвела глаза.

Энкавэдэшники назвали фамилию Лысого.

— Смотри на меня, — прошептал Андрюс, приблизившись ко мне. — И я тебя увижу. Просто думай об этом, о том, что я принесу тебе твои рисунки. Так и представляй, и я приду!

Я кивнула.

— Вилкасы, — позвал энкавэдэшник.

Мы пошли к машине и залезли внутрь. Я посмотрела из кузова на Андрюса. Он зачёсывал волосы пальцами. Двигатель завёлся и загудел. Я подняла руку и помахала Андрюсу.

По его губам можно было прочитать слова: «Я тебя увижу». Он кивнул.

Я кивнула в ответ. Кузов закрыли, и я села. Машина рванула вперёд. В лицо повеял ветер. Запахнув одежду, я засунула руки в карманы и вдруг почувствовала это. Камешек. Андрюс втихаря забросил его мне в карман. Я встала, чтобы показать, что нашла его. Но Андрюса уже не было видно.

Лёд и пепел

63

Всё утро мы ехали в грузовике. Дорога извивалась тонкой лентой между деревьев. Я пыталась думать о хорошем, как мама. Вспоминала Андрюса. Его голос ещё раздавался в моих ушах. Ну, по крайней мере командир с Крецким остались в прошлом. Я надеялась, что нас везут куда-то в сторону Красноярска, ближе к папе.

Машина остановилась возле какого-то поля. Нам разрешили сойти и справить нужду в траве. А буквально через несколько секунд энкавэдэшники начали кричать:

— Давай!

Узнав этот голос, я оглянулась. Крецкий.

Позже, под вечер, нас привезли к какой-то станции. На ветру скрипел потрёпанный знак. Бийск. Вся станция была заставлена грузовиками. Сцена была совсем не такая, как тогда на вокзале в Каунасе, когда нас депортировали. Тогда, в июне, мы все испуганно суетились. Повсюду была паника. Люди бегали, кричали. А теперь массы высаженных, серых людей медленно брели к вагонам, как уставшие муравьи к муравейнику.